ПАУЛО  КОЭЛЬО  КАК  ЗЕРКАЛО

СОВРЕМЕННОЙ  ЦИВИЛИЗАЦИИ

Было бы удивительным, если бы среди писателей современной западной цивилизации в конце ХХ в. не появился такой автор, как Пауло Коэльо. Его личная биография есть характерный итоговый продукт прошлого столетия, его творчество является знаковым для понимания определенной духовной ситуации, переживаемой становящимся постиндустриальным обществом. Популярный испанский журналист Хуан Ариас не случайно обронил: „Пауло Коэльо – больше, чем просто писатель. Он – социальное и культурное явление, достойное изучения“[1].

В рамках этой статьи мы не будем заново прослеживать путь Коэльо к вершине литературного Олимпа, уже достаточно описанный в отечественной и зарубежной периодике[2], но обратим внимание на скрытые от традиционно восторженного читательского взгляда моменты его произведений. Вполне вероятно, что их осмысление может многое изменить как в оценке и истолковании отдельных повестей и романов, так и в восприятии всего творчества Коэльо.

Размышляя над феноменом того или иного литературного успеха, мы всегда обращаемся к постижению неких внутренних закономерностей эпохи, явившей этот успех, всегда пытаемся уловить созвучия между исканиями эпохи и исканиями автора. Признание успеха означает, по сути, признание удачной реализации в произведении того, что чаяла публика. К феномену Пауло Коэльо это имеет непосредственное отношение, ибо по страницам его книг в изобилии рассыпаны знаки (выражаясь языком самого Коэльо), характеризующие эпоху, показывающие естественную включенность в нее и естественную обусловленность ею всего, написанного бразильским автором.

Знак первый:

молчащие ангелы, молчащий Бог

О смерти сакрального в конце второго тысячелетия громко объявил Ницше. Его радикальный тезис „Бог умер“ заставил задуматься многих и о многом[3]. Однако даже те, кто не принимал его безоговорочно, вынуждены были признать, что жизнь современного человека стремительно лишается духовных основ. И не удивительно, что несколько позже Г. Белль нарисовал в романе „Ангел молчал“ потрясающий образ-метафору двух встретившихся: растерянного человека с израненной душой, не умеющего, как ему кажется, услышать небесного посланца, и того, кто печально смотрит на этого человека и молчит, потому что все важное уже давно было произнесено. А на исходе ХХ века Ю. Хабермас прямо констатировал наличие серьезных духовных проблем, связанных с ситуацией „секуляризованного христианства“, в которой оказалась современная Европа: во-первых, утрата веры в божественное происхождение земли и неба привела к практической невозможности описывать человеческие поступки в терминах, безусловно разграничивающих истинное и ложное; и, во-вторых, утрата индивидуумом упований на личное спасение обернулась практическим разрывом связи между этикой и моралью. Некоторое время западная цивилизация еще могла существовать, руководствуясь принципами „рациональной приемлемости“[4], однако вызовы конца ХХ века стали вновь напоминать о так и не решённом духовном вопросе.

Пауло Коэльо тонко прочувствовал особенность этой кризисной ситуации. „Многое будет зависеть от того, решаться ли люди предпринять серьезный и последовательный духовный поиск“, - говорит он, соглашаясь с мнением Жозе Сарамаго, считающего, что в противном случае западную цивилизацию ожидает гибель[5]. При этом можно верить, что Коэльо не лукавит, доказательством чего является его первая книга („Паломничество“, 1987), характерно автобиографическая, о движении по тропе ордена RAM, о желании человека открывать себя в созвучии чему-то высшему. В ней описано, как беспорядочные искания молодого бразильского анархиста – от Карла Маркса до индийской философии, от западного христианства до сатанинской мистики Карлоса Кастанеды – претворяются, наконец, в кажущуюся осмысленность „ритуала пути“. Подмечено, что практически в каждой книге Коэльо найдутся фразы-заклинания, подталкивающие нашего современника переменить свою жизнь и двинуться к неким истинам, скрытым за горизонтом обыденности. В „Алхимике“ (1988) загадочный Мельхиседек внушает пастушку Сантьяго: „Никогда не отказывайся от своей мечты. Следуй знакам“[6]. „Необходимо рисковать. Чудо жизни можно постигнуть в полной мере, лишь когда мы будем готовы к тому, что случится неожиданное“, - звучит проповедь в книге „На берегу Рио-Пьедра села я и заплакала“ (1994)[7]. „Рискуйте быть другими“, – говорится в повести „Вероника решает умереть“ (1998)[8]…

Вероятно, именно эта мысль о поиске в первую очередь привлекает читателей Коэльо. Сытость существования и…  голод духовный – таковы итоги развития современной западной цивилизации. Человеку, не находящему конечного смысла своего существования, мир представляется уже ни чем иным, как чудовищным стечением случайностей; действительность, лишенная ориентиров, преисполняется бытийной, экзистенциальной тоски. К. Ясперс, сравнивая настоящее с прошлым, писал в середине прошлого века о плачевном состоянии прежде „христианского“ мира: „В наши дни религия стала делом выбора. Её сохраняют в мире, который уже не проникнут ею. <…> Жизнь христианина в её зримости и непреложной истине, быть может, фактически ещё существует в современном мире, но не как массовое явление“[9]. Так и Коэльо однажды „проговаривается“: „Ангелы просят услышать их, однако мы не замечаем этого…“[10]

Однако „путь“, предлагаемый им, есть то самое неразличение истинного и ложного, о котором ранее размышлял Хабермас. В приведенной выше „оговорке“ писателя – ключ к его мировидению, воплощенному в последовательности книг. Его жизненная „философия“ – лишь один из вариантов духовной смуты ХХ века, запечатленной же, однако, с притягательным стилевым изяществом, в изящной художественной форме. Это проявилось уже в „Алхимике“ – романе, сделавшем Коэльо всемирно известным.

Первые же строки повествования открывают читателю знаковые образы – „заброшенной полуразвалившейся церкви“, где на месте ризницы „вырос огромный сикомор“[11], и испанского юноши Сантьяго, который категорически не пожелал связать свою жизнь с христианством, однако с внутренней готовностью прислушивается к мудрости восточных мистиков... Дух Сантьяго так же смутен, так смутен был внутренний мир самого Коэльо – воспитывавшегося в юности иезуитами, но испытавшего отвращение к формализму их веры и затем на протяжении ряда лет познававшего таинства черной и белой магии и сознательно вкладывавшего сатанинское содержание (в зашифрованной форме) в тексты популярных песен Рауля Сейшаса; от магической практики якобы вернувшегося к христианству, однако по-прежнему живущего в соответствии со своими странными ритуалами… Параллель между автором и героем оправданна: „на самом деле все персонажи моих книг – это я“, - признает Коэльо[12]. Как и его создатель, Сантьяго существует рядом с христианством, не нуждаясь особенно в нем. Как и в душе самого Коэльо, ангелы молчат в душе наивного пастуха.

Современный читатель, соблазненный красивыми фразами о необходимости очищения своей души, о необходимости ежедневной победительной борьбы с силами тьмы („путь Воина Света“), редко замечает очевидные противоречия в рассуждениях Коэльо. Что есть тот „свет“, за который призывает сражаться писатель? Здесь невозможен ответ из общих соображений, ибо еще незабвенный Гобсек остроумно замечал: „То, что в Европе вызывает восторг, в Азии карается. То, что в Париже считают пороком, за Азорскими островами признается необходимостью“[13]. Коэльо, сын духовно смутного времени, несомненно, понимает шаткость собственных умозаключений, поэтому ищет авторитетные цитаты и аллюзии где только можно. Ницше и Гессе, Хемингуэй и Борхес, блаженный Августин и Фома Аквинский, Блейк и Джойс – они и многие другие угадываются в его постмодернистских текстах. Однако, несмотря на удачные и эффектные реминисценции, в произведениях Коэльо отсутствует понятная система мировоззренческих координат. Улавливая пробуждающиеся духовные запросы западной цивилизации, он всего лишь говорит о принципиально беспроигрышных в данной ситуации вещах: усталому обществу потребления – о мире нематериальном, активной молодежи – о духовном поиске и здоровом бунте против устаревшего Учебника жизни, разочаровавшимся в земном – об оздоровлении религии… [14] И вместе с тем его красивые фразы – не более чем произвольная контаминация идей и верований, своей внутренней противоречивостью так характерная для конца ХХ века.

Коэльо любит и умеет цитировать. В „Алхимике“ он однажды отсылает читателя к евангельскому первоисточнику: „Зло не в том, что входит в уста человека, а в том, что выходит из них“[15]. Значит ли это, что автор мыслит по-христиански? Нет, ибо путь автобиографического персонажа сразу же обозначен с предельной откровенностью: „с детства обуревавшая его тяга к познанию мира пересилила стремление познать Бога…“[16] В большом эпиграфе к этому роману Коэльо цитирует Евангелие от Луки – о Марии, слушающей Иисуса и принимающей „благую часть, которая не отнимется у нее“[17]. Значит ли это, что речь в романе пойдет о движении к Богу? Нет, ибо роман закончится красивой сценой страшного самообóжения Сантьяго: „И юноша погрузился в Душу Мира, и увидел, что она – лишь часть Души Бога, а Душа Бога – его собственная душа. И он способен творить чудеса“…[18]

Постмодернистское в своей сути, беспорядочное цитирование, предпринимаемое Пауло Коэльо во всех его книгах, есть характерное отражение духовной растерянности западной цивилизации. Лихорадочный поиск ориентиров оборачивается невообразимым смешением критериев и положений, в совокупности своей обесценивающих друг друга. По этой причине не удивительно, что, например, в христианскую канву повествования „На берегу Рио-Пьедра села я и заплакала“ вторгаются и становятся доминирующими откровенно феминистические и эзотерические мотивы[19], а сам Коэльо, будучи католиком, с благоговением рассуждает о достоинствах бразильского религиозного синкретизма, возникшего из соединения христианства с африканскими культами[20]. „Если прибегнуть к метафоре пути, жизнь для меня – караван, который вышел неизвестно откуда и движется неизвестно куда“, - бесхитростно признает Коэльо[21].

Обратим здесь внимание еще на одно произведение, названное не только „выдающимся образцом литературы“, но и „уроком надежды, выдержки и целостности судьбы“, „захватывающим и богатым уроком жизни“[22]… Речь идет о восторженно принятом публикой и критикой романе „Пятая гора“ (1996). Через два года после публикации, в беседе с посетившими его тремя испанскими студентками писатель неожиданно указал на знак, определяющий понимание книги: „В „Пятой горе“ говорится в основном не о Боге, а о молчании Бога…“[23]

Молчащие ангелы, молчащий Бог – нужно ли что-то добавить к этому?

Знак второй:

„Теология Освобождения“

Повествовательный конек писателя – это разговоры о мечте: о возможности обретения своего собственного пути в мире, о великом путешествии, „которое все мы должны предпринять, хотим мы того или нет“[24]. Вероятно, именно здесь следует искать ответ на вопрос, „почему Пауло Коэльо издали в 37 миллионах экземпляров на 56 языках“[25]. Коэльо выходит к западному читателю в тот момент, когда люди двадцатого столетия, уставшие от тоталитаризма во всех его проявлениях, начинают искать перемен, когда годы, не предрасполагавшие к личной свободе, сменяются другими, открывающими широкие возможности, ветер истории начинает подчас дуть в противоположную сторону, и рушатся военно-политические блоки, меняются режимы – как в Европе, так и в Латинской Америке… „Каждый человек на земле, чем бы он ни занимался, играет главную роль в истории мира“, - эти слова Алхимика замечательно звучат в конце ХХ века[26].

Коэльо, рассуждающий о сломе окостеневшего мироустройства, о смене человеческих воззрений на окружающую действительность, движется в мэйнстриме эпохи. В том, что он придерживается чрезвычайно продуманной писательской стратегии, несомненно, сказывается его опыт работы художественным редактором на бразильской студии Си-Би-Эс. Коэльо никогда не вдается в сложные философские рассуждения, предпочитая глубине – броскую простоту, пространным и последовательным умозаключениям – повторяющие из произведения в произведение ритуальные заклинания. „Это только кажется, что Пауло Коэльо пишет разные книжки. На самом деле он пишет одну, причем это не беллетристика, а учебник, - иронично восклицает О. Бакушинская. - Нерадивым ученикам вдалбливается, что у каждого свой путь, но «не всем достает мужества идти по своему пути, добиваясь встречи со своей заветной мечтой». Эта фраза встречается в любой книжке раз 50, а может, 100. Для двоечников. Пока не выучат“[27].

Бразильский писатель изобретает для своих поклонников привлекательную модель общественного поведения, которую он сам называет Теологией Освобождения[28]. Ее суть заключается единственно в „стремлении к бунту“[29], что откровенно созвучно обозначившим себя антитоталитарным настроениям в обществе конца ХХ века. Подобная авторская стратегия закономерно обеспечивает писателю всемирный успех.

Однако внимательный, размышляющий читатель, не удовлетворяясь первым эффектом от прочитанного, неизбежно задает вопрос: а что же это за „мечта“, исполнения которой ему следует добиваться, что же это за „путь“, по которому следует идти? Против чего „бунтует“ писатель Коэльо и что за „освобождение“ предлагает?

Обратимся здесь вновь к „Алхимику“.

Пастушок Сантьяго, ищущий неведомого, конечно же, симпатичен нам как персонаж. Он обладает пытливым умом, с честью выходит из трудных ситуаций… Его не устраивает привычная банальность счастья, того, что складывалось веками: материальный достаток и карьера или женитьба на хорошенькой дочке суконщика и семейная жизнь etc. Он даже открывает в себе способность „смотреть на мир… глазами отважного искателя сокровищ и приключений“[30]. Рядом с ним, например, старый араб, владеющий в одном североафриканском городке лавкой хрусталя, смотрится убогим и ограниченным человеком, когда говорит: „Я ничего больше от жизни не хочу, а ты меня заставляешь открывать в ней неведомые дали. Я гляжу на них, сознаю свои неслыханные возможности и чувствую себя хуже, чем раньше. Ибо теперь я знаю, что могу обрести все, а мне этого не нужно…“[31] Совсем невзрачным рядом с Сантьяго выглядит и некий Англичанин, ограничивший свою жизнь единственным желанием получить философский камень… Притягательность Сантьяго не меркнет и рядом с мудрецами арабских пустынь…

Парадокс этой книги в том, что по ее прочтении так и остается неизвестным: к чему же все-таки шел Сантьяго долгие годы своих скитаний? Не к тому ли самому, что давно имел тот не любивший новшеств араб, хозяин хрустальной лавки? Не к тому ли, что мог бы иметь Сантьяго, даже не отправляясь в странствия?

Да, он обретает, наконец, выстраданный им сундук сокровищ, а в перспективе должен жениться на возлюбленной Фатиме – неужели в этом и заключена вся философия Коэльо?

Постмодернистская усмешка книги заключается в том, что автор и не может предложить чего-либо иного, кроме этого стандартного счастья в его материальном, „западном“ измерении. Восторженному читателю следует помнить о материальной приземленности мечтаний героя, о том, что Сантьяго всегда приводили в восторг истории об алхимиках, научившихся превращать любые предметы в золото[32]. Путешествие Сантьяго к египетским пирамидам, взятое само по себе, не способно что-либо изменить в его мире. „Что выгадает человек, если он весь мир приобретет, душе же своей повредит?“ – справедливо спрашивается в Евангелии от Матфея[33]. Очень важно, что Пауло Коэльо не смог показать и возвращения Сантьяго от пирамид домой. Хотя, если бы речь действительно шла о преображенном Сантьяго, эти страницы могли бы стать главными в книге. По этой причине невозможно представить, что автор повествует о внутреннем возрастании наивного пастушка к чему-то высшему. Указав, что Сантьяго отказывается от познания Бога, автор анархически, бунтарски лишил текст вообще каких бы то ни было духовных координат. Так, например, христианское понимание того, чтó есть очищение души, сначала как бы невзначай смешивается с алхимическими представлениями о мире, а затем и вовсе профанируется до медитативной практики восточных учений[34]. Смешивая „добро“ со „злом“, „высшее“ с „низшим“ – именно так смотрит на мир сам Коэльо[35]. (Он любит начетнически цитировать Библию. Но ему ли, „католику“ ли не знать: „Что общего у Света с Тьмой?.. И как совмещается храм Божий с идолами?“ – спрашивал еще апостол Павел[36].)

Впрочем, в подобных противоречиях, присущих текстам Коэльо, нет ничего удивительного. Два обстоятельства общественной жизни ХХ столетия, характерных для западного общества, одновременно отразились в его книгах. Первое: странная духовная стыдливость, практическая невозможность принять мысль о существовании мира христианских идеалов, отменяющего многие идеалы мира потребительского. И второе: скрытая, но то и дело дающая о себе знать горестная тоска по миру высшему, оборачивающаяся беспорядочным метанием человека в поисках духовного авторитета, вызывающая такую же странную готовность его принять любую другую, внешне соблазнительную нехристианскую теорию (при почти абсолютном неумении вникать в ее суть). Таким образом, соблазнительная „Теология Освобождения“, предлагаемая писателем, - это всего лишь один из эпизодов современной духовной смуты западной цивилизации[37].

Знак третий:

толерантный абсурд

Третий „знак“, характеризующий творчество Пауло Коэльо, родственен постмодернистскому образу ризомы. Бразильский писатель методично проводит  в своих книгах мысль об относительности любых авторитетов в современных эстетических воззрениях, о переходе категории ценностей в категорию объектов интеллектуальной игры. Происходит это в силу того обстоятельства, что современная западная культура лишена цельности, что в ее „языке“ и искусстве ныне активно смешиваются элементы разных культур (а отличительным признаком жизни в целом становится состояние эпистемологической неуверенности). Соответственно, мультикультурное западное общество конца ХХ века пытается нащупать идеалы, которые бы являлись понятными людям любой национальности или религиозной принадлежности. Речь чаще всего идет о таких базовых ценностях, как „семья, дети, ощущение физической полноты жизни, убеждение в торжестве жизни над смертью, здоровья над болезнью, добра над злом, прекрасного над безобразным, силы над слабостью, счастья над страданием, а также безусловная ценность человеческой жизни“[38].

Подобный поиск универсального открывается и в произведениях Коэльо. Так, например, сон, перевернувший спокойное существование пастуха Сантьяго в „Алхимике“, был именно „на Всеобщем Языке“[39], „который не зависит от слов“[40]. „Я считаю, что мы подходим к пропасти, в которую нас может толкнуть наша нетерпимость, - говорит здесь сам Коэльо. - Религиозные войны и террор, которые захлестнули мир, начались из-за нашего упрямства и неуступчивости. Ни одна из воюющих сторон не видит дальше собственного носа“[41].

Бразильский писатель здесь снова движется в русле исканий эпохи. Думается, мы не преувеличим, если скажем, что „толерантность“, пропагандируемая в настоящем как основополагающий принцип общественного поведения[42], превратилась в черту, характеризующую мысли и поступки большинства героев Коэльо. Уже в „Алхимике“ сюжет построен таким образом, что испанец Сантьяго внимает советам явившегося ему, словно в сказке, восточного царя Мельхиседека, учится мудрости у не имеющего национальности Алхимика, жителя ливийской пустыни, находит любовь Фатимы, девушки из арабского оазиса… В „Пятой горе“ звучат актуальные для ХХ столетия слова Илии: „Много веков люди пытались силой навязывать свою волю: делали то, что хотели, но не желали знать, что об этом думают другие. Все царства рушились из-за этого…“[43] В книге „Вероника решает умереть“ финал повествования символически связан с высказыванием „одного английского поэта“: „будь как переливающийся через край фонтан, а не как резервуар, содержащий все одну и ту же воду“…[44]

С красивыми фразами, которыми привычно изъясняются персонажи Коэльо, невозможно спорить. Их гибкость, стилевое изящество – подкупает, легкость их восприятия – парадоксально убеждает в глубине смысла, в них заключенного. Однако удивительным образом подобный эффект ослабевает при сопоставлении одних философских высказываний героев Коэльо с другими. Взамен – рождается ощущение растерянности от абсурда, выдаваемого за истину. В произведениях бразильского писателя легко проследить отражение едва ли не главной из духовных проблем современной западной цивилизации – того, что потерянная цельность собственных взглядов на мир, по сути, лишает смысла популярное понятие толерантности к чужим религиозно-культурным феноменам.

Коэльо пишет об отказе от догматизма, но читатель его книг и не знает, чтó есть догма… Коэльо не принимает абсолютизации истины, но нигде не объясняет, исходя из каких критериев собственного существования он собирается „толерантно“ относиться к чужому мнению… Мы далеки от того, чтобы пламенно обличать писателя в лукавстве, ибо его слабости суть слабости самого столетия. Тем не менее – не только его тексты, но и обычные высказывания, интервью и статьи отличаются множеством совершенно нелогичных положений.

Так, Коэльо трогательно рассказывает, как догматизм обучения в колледже иезуитов надолго отвратил его от христианской веры, но добавляет, что взамен он выбрал не что иное, как… марксизм (отчего-то умалчивая о не менее догматической природе марксизма)[45]. В поисках освобождения он отправляется в некое тайное общество, где „царила полная свобода… сексуальная свобода, свобода мысли, всего – даже свобода подавлять других“ (курсив наш. – Д.Ч.)[46]. Внушая своим читателям, что христианство – это путь радости[47], он вдруг называет претворение воды в вино, совершенное Иисусом на браке в Кане Галилейской, „политически не корректным“ чудом[48]. Размышляя о женщине, высказывающей в церковной молитве просьбу к Богу помочь ей выйти замуж за знакомого человека, Коэльо неожиданно заключает, что в этом случае происходит осуществление „черной магии“[49] – и здесь уже невозможно провести грань между его, вероятно, плохим знанием природы христианской молитвы и сознательным кощунством, свойственным атеистическому ХХ веку. То же самое происходит и в его произведениях. В романе „Алхимик“ Сантьяго мудрость христианскую с легкостью променивает на некое расплывчатое понятие арабской культуры – „мактуб“, но автор нигде не объясняет, в чем его смысл и достоинство[50]. Мельхиседек, поучая наивного пастуха, говорит: „У человека одна-единственная обязанность: следовать своей Судьбе до конца“[51]; „самое главное – не забудь, что ты должен следовать своей  Судьбе“[52]... Судьба, Рок, Fatum – все это в духе античной мифологии, которой отнюдь не чужд Коэльо. В одном из недавних интервью он прямо замечает: „Литература возвращается к мифу, из которого она вышла. <...> Только через мифы мы можем прикоснуться к подлинной сути человека. Как пастух из моей книги, мы отправляемся к пирамидам в поисках сокровища, а находим самих себя?“[53] Но уже следующая за приведенной (!) фраза Мельхиседека выглядит в этом контексте уже откровенно абсурдной: „Помни, что, когда ты чего-нибудь хочешь, вся Вселенная будет способствовать тому, чтобы желание твое сбылось“[54]. Ее смысл – не мифологический, но христианский, не совпадающий с предыдущим, говорящий о свободе человеческого выбора (могли ли выбирать судьбу Эдип? или Кассандра? или Геракл? или сам Зевс, когда мойры управляли нитью судьбы?). Ее смысл противоречит и сюжету романа, потому что желание торговца хрусталем, у которого работает Сантьяго – не следовать своей Судьбе…

Подобные примеры легко продолжить, но все они будут свидетельствовать об одном: созвучная антитоталитарным, антидогматическим веяниям эпохи[55] мультикультурная  толерантность Коэльо оборачивается для внимательного и размышляющего читателя ни чем иным, как „абсурдом“ толерантности. Этот модный принцип бытия, воспринимаемый автором и формально воплощаемый в тексте, приводит к взаимному обессмысливанию и „своего“, и „чужого“. Так ли важно житейское ощущение физической полноты жизни для христианина, думающего в первую очередь о спасении души? Так ли верят в торжество жизни над смертью исповедующие культ индийской богини Кали? О какой именно „силе“, торжествующей над „слабостью“, идет речь в житиях святых и в голливудских боевиках? Отчего Иисус избрал путь страданий (а не абстрактного счастья) ради спасения человечества? В чем состоит безусловная ценность жизни, если мусульманская культура предполагает путь „шахидов“? Подобные вопросы имеют прямое отношение к произведениям Коэльо. Его модное пустословие хорошо прослеживается, например, в книге „На берегу Рио-Пьедра села я и заплакала“, где историей великой любви маскируется откровенно феминистское понимание христианства[56].

 Можно лишь предполагать, насколько Коэльо ощущает уязвимость для критики своих квази-философских сочинений. Однако показательно, что в статье „Полностью освободиться“ (2005) он пересказывает следующую древнюю притчу:

„Святой Антоний жил в пустыне, когда к нему пришел один молодой человек:

„Святой отец, я продал все, что у меня было и раздал деньги беднякам. Я оставил себе только незначительные вещи, которые понадобятся, чтобы выжить здесь. Я хочу, чтобы ты открыл мне путь спасения“.

Святой Антоний попросил молодого человека, чтобы тот продал те немногие вещи, которые у него остались, и на вырученные деньги купил в городе мяса. На обратном пути он должен был принести это мясо, привязав его к своему телу.

Тот подчинился. На обратном пути на него напали собаки и ястребы, которые хотели урвать себе кусок мяса.

„Вот я вернулся“, - сказал юноша, и показал свое исцарапанное, искусанное тело и изодранную одежду.

„Те, кто пытаются сделать новый шаг и все еще хотят сохранить немного от прежней жизни, оказываются изодранными в клочья своим прошлым“, - ответил ему Антоний“[57].

Так, значит, не получается раздать всем сестрам по серьгам?

Знак четвертый:

надежда в одиночестве

„Ты человек с изначально присущим человеку одиночеством. Но ты одинок, как и все“, - эта замечательная фраза Коэльо многое объясняет[58].

ХХ век стал веком одиночества. На его исходе трагизм человеческой личности, осознающей свою потерянность среди великого множества других людей, наслаждающейся комфортом цивилизации, но не знающей сопереживания, стал ощущаться особенно остро. Книги бразильского писателя – характерный знак этого общественного настроения. Попытки духовных поисков, предпринимаемых его героями, суть попытки в одиночестве обрести некую основу взаимопонимания, некоего душевного родства с другими. „А ведь есть еще и дочка лавочника, - думал Сантьяго в „Алхимике“, решая отправиться в путешествие к пирамидам. – Юноша был уверен: она и не заметит, если он не появится перед ней через два дня, потому что все дни казались ей одинаковыми...“[59]

Странствия его героев ведут к символическому обретению близкого человека: Алхимик ждет появления Сантьяго, сам Сантьяго движется к встрече с Фатимой, Вероника – встречает доктора Игоря, Илия – вдову из города Акбар, Пилар – своего друга-возлюбленного... Однако нигде (!) Коэльо не показывает их дальнейшее счастливое сосуществование, ограничиваясь моментом самой встречи, что также символично: мечта о близости в ХХ веке может очень легко так и остаться мечтой...

Обратим внимание на то, что бразильский писатель не является здесь первооткрывателем темы. Странствия персонажей Коэльо – это продолжение и завершение великого скорбного метаповествования, складывающегося из книг Хемингуэя и Сэлинджера, Зюскинда и Крахта,  Маркеса и Ленца, Борхеса и Фаулза, а также многих других авторов... Конечно, длинный ряд литературных предшественников обусловливает определенную вторичность писательского феномена Коэльо, и в то же время нельзя пройти мимо важной черты его произведений, объясняющей их всемирный успех. Читая их, мы начинаем верить в мечту, в возможность преодоления нашего одиночества. Иными словами, не философская глубина, но человеческая надежда – таким оказывается девиз писателя.

_______

Четыре „знака“, на которых мы сосредоточили внимание, вероятно, не единственные, характеризующие творчество Коэльо, внимательный взгляд сможет выделить и другие особенности. Его книги можно принимать или не принимать, уместными будут вопросы, можно ли их перечитывать их по второму разу, по третьему, и меняется ли от книги к книге сам автор, и сколько человеческих поколений продлится их популярность (вспомним, что когда-то Бенедиктов был популярнее Пушкина)… Главным же в этой ситуации является другое: Коэльо действительно своими книгами заполнил пустоту, образовавшуюся в человеческих душах после крушения всех утопий ХХ века[60]. Именно поэтому и справедливо обозначить его произведения как „зеркало“ современной западной цивилизации.

 Наука