|
Европа, 2003 год… Жду Ваших отзывов
|
Начало Эта история началась в конце зимы в вагоне поезда Воронеж–Москва. Перестук колес, я стою у окна и размышляю о том, что ожидает меня через какие-то полгода. Появилось во мне смутное ощущение рубежа жизни. Ничего конкретного, просто ощущение того, что осенью наступит новая пора существования. Знаете, как это бывает в поездах. Мир пролетает мимо тебя на большой скорости, и в то же время ты пока живешь в мире, который стоит на месте. Нужно иметь большую смелость, чтобы стронуться с насиженной точки на Земле. И даже знаешь заранее свой маршрут – и то легкое сомнение свербит внутри: а стоит ли отправляться в путь? А если ничего не знаешь? Никогда не понимал людей, лишенных своих корней. Их бросает из одного города в другой, из страны в страну невидимым ураганом, хотя они, может быть, думают, что сами определяют свою судьбу. У лишенных корней нет своей судьбы. Им открыт мир, но у них нет своего мира, они всегда живут чужим миром. А можно ли любить свою родину и желать познания иных пространств? Я собираюсь в Германию.
Наступает все-таки пора зрелости, я и мои друзья приближаемся к возрасту
Христа. Наступает пора служения, но с чего она начнется? Надеюсь, что
пребывание в Германии поможет мне в самых разных отношениях. Ведь так интересно:
не в первый раз я устремляюсь в Западную Европу. 1989 год, потом 1993-й,
теперь вот – 2003-й. Разные страны, разные столетия, разный я. Два лета
подряд у меня не было нормального отдыха. Пора сорваться с места. Буду,
наверное, писать путевые заметки. Буду фотографировать. Есть замыслы трех
новых рассказов, до которых никак не дойдут руки… И все же отправляюсь в
поездку с такой легкостью на душе! Счастливо избегнув душевных переживаний, я
полностью живу уже будущим. Передо мною откроется Марбург Пастернака, Веймар
Гете и Шиллера, Геттинген… Перед отъездом
повидался с М. Позвонил ей неожиданно, позвал в кафе. Так странно: казалось
бы, давно я ушел в сторону, чтобы не мешать жить ей. А тут что-то прозвучало
внутри, полузабытое и верное. Человек, которого я глубоко уважаю и помню. Просто
встреча. И уезжал с чистым
сердцем, открытым для новых впечатлений. Поездом из Воронежа до самого
Берлина. Знакомства, разговоры Ехать долго, две ночи
нужно провести в поезде, прежде чем окажешься в немецкой столице. Хотя что
это за время? В позапрошлом столетии на лошадях по неделе и больше езживали,
и то ничего… Наш поезд выгодно отличается от московского тем, что купе в
вагонах много удобнее, несмотря на то, что сидят четверо людей, им довольно
комфортно вместе. А в московских вагонах в купе находят три человека, но
ехать там – сущее мучение. Полки-то - все три одна над одной, в самом низу
надо сидеть в полусогнутом состоянии. Нечто подобное видел в фирменном польском поезде,
пришедшем в Москву. Наши собезьянничали, мол, Европа, а вышло только хуже. Семейная
пара, что сидит напротив меня, уже ездила таким вот новым способом, очень
недовольны остались. С немецкими вагонами, для нас произведенными, ни в какое
сравнение не идет. Оба – глазные врачи, офтальмологи, Сергей Михайлович и
Ирина Александровна. У него в Германии живет вот уже восемнадцать лет старший
брат. Нашел себе какую-то немку, но жениться на ней не хочет, просто так
живет. Говорит, что немки нынче хороши только в качестве любовниц, да и то… Но
как бы там ни было, устроился мужик в неметчине, похоже, до конца жизни. Вызвал
к себе в гости брата, с которым не виделся лет пятнадцать, то перестройка
была, то ГДР перестала существовать… В поездах человек много
о себе рассказывает. Такие уж у нас расстояния, что можно о всей жизни своей
поведать. Пассажиры входят, выходят на различных станциях, а разговор,
однажды начавшись, может не затихать до самого конечного пункта. Вагонные
истории живут собственной жизнью, иногда мне кажется, что они – какое-то
особое порождение жизни, существующее независимо от людей. Мне нравится слушать
эти бесхитростные рассказы. Привалишься к стеночке, устремишь взгляд в дали,
проплывающие за окном – и слушаешь истории, непридуманные, хватающие в
трагизме за сердце или вызывающие негромкий смех. Часто я вспоминаю себя,
ехавшего три, пять лет назад в поездах, электричках, вспоминаю лица, реплики,
жесты, всплывающие откуда-то из прошлого. С нами едут немцы:
пожилая женщина и ее сын. Из России они везут щенка добермана с купированными
ушами и хвостом. Народ живо интересуется, отчего же они эти операции на
родине не делали. Поочередно вспоминая свой немецкий, смельчаки подходят к
ящику, в котором путешествует собака, и заводят с иноземцами разговоры. Впрочем,
для всех так и остается загадкой, чего это немцы таскали собаку в Россию. То
ли у них дома нельзя уши купировать, то ли еще что-то. Ящик доберманий стоит
в тамбуре, предназначенном для курения, – бедный пес. Двое суток он едет в
настоящей газовой камере. Я подозреваю, что у него после визита в Россию
полностью пропадет нюх. В Мичуринске мы пять часов дожидаемся вагонов, идущих с востока: из Новосибирска, Омска, Саратова, даже из казахской Астаны. Вместе с Сергеем Михайловичем в половине девятого вечера отправляемся в город на поиски кефира. Пища путешественников такова, что лучше после нее потешить желудок благородным кефиром во избежание всяких бед. Местные жители недоуменно реагируют на название напитка, но тем не менее искренне пытаются нам помочь. На обратном пути нас ожидает интересное приключение. Параллельно с нами к дальним путям вокзала, на которых стоят наш и ростовский вагоны, движется сладкая парочка. Полупьяный мужичонка с трепетом передвигает в пространстве совсем пьяного мужика в сторону нашего поезда. - На Берлин? – отдуваясь, спрашивает он. - Ну да. - Забирайте своего, - искренне предлагает он нам. - Эка, нашел носильщиков, мы его в первый раз видим. Неси его сам. И мужичонка несет свою ношу дальше, сваливает у ростовского вагона и с достоинством удаляется. Так это действительно наш собрат, едущий за границу? Ростовская проводница с досадой машет руками. Ее реакция и пара слов разъясняют все. Мы-то думали, что бедного мужика подпоили в вокзальном мичуринском буфете и обчистили, но действительность более феерична. Мужик этот – вовсе никакая не жертва жуликов. Он так обрадовался предстоящему свиданию с Германией, что начал праздновать грядущее событие уже в Ростове-на-Дону! К Мичуринску силы его иссякли. Мужик, держась за рельс, сначала просто сидит на щебне, почему-то рядом с нашим вагоном, потом ложится, по-богатырски раскидывая внушительных размеров ручищи и показывая всем желающим фиги и «факи». Пальцы у него складываются для составления этих коммуникативных знаков весьма виртуозно. Документов у него уже нет, билета на поезд тоже. Денег, разумеется, в карманах тоже нет. Ростовская проводница ругается и категорически отказывается везти его дальше. Цирк продолжается часа два, пока к нам не приезжают врачи и милиция. Они довольно долго думают, что делать с храпящим и сопящим телом, затем с почестями грузят это на электрокар и увозят в неизвестном направлении. - Что-то будет завтра утром? – философски замечает один из зрителей. А завтра будет снова дорога, дорога… Когда я впервые ехал берлинским поездом в далёком 89-ом году, я не расставался с записной книжкой, сохраняя для памяти названия станций, которые мы проезжали, время остановок, пытался переносить на бумагу впечатления, теснившиеся в груди… Теперь всё по-другому. Дорога – это прежде всего ощущение того, что ты начинаешь новую жизнь, что километр за километром ты несёшься в новые пространства своего существования. Я стою у окна и любуюсь чудесными лесными краями Смоленщины, проплывающими мимо. Мог бы я жить здесь? А мог бы жить в другом месте?.. Хотя бы год? Или два? А чем живут здесь люди, те ли интересы у них, что и у обитателей моего города?.. Иногда я ни о чём конкретном не думаю, просто пребываю в странно задумчивом состоянии. Так многие, утомившись сидеть в купе, выходят в коридор, отодвигают в сторону занавески на окне и переносятся взглядом к далёким лесам или деревушкам на горизонте. Так мы обретаем то важное одиночество, которое необходимо человеку, отправившемуся в путь. Помнится лермонтовское: „Что ищет он в краю далёком? Что кинул он в краю родном?“ Путешествие всегда становится прежде всего прощанием с бывшим. И для этого я стою у окна и смотрю вдаль. Я не один такой… В ночь небо зловеще темнеет, начинает сеять настойчивый дождик. Это даже хорошо, не жарко будет ехать. Ведь в международных вагонах почти все окна запечатаны наглухо. На стёклах появляются косые линии дождевых капель, воздух незаметно свежеет. Тучи исполнены такого мрака, что Сергей Михайлович задумчиво говорит нашей четвёртой попутчице: - Вот если Вам в Минске придётся в ливень выходить… - Да ничего страшного, дома ведь буду уже, - откликается она беззаботно. - Вас не встретят? - Если муж не будет на работе, то встретит. Да я и одна доберусь – поклажи-то мало. Мы все сидим в купе и пьём вечерний чай с различными пирогами и булочками, захваченными из дому. Разговор незаметно переходит к белорусским реалиям. Валентина, так зовут женщину, живёт в самом Минске, в Россию она ездила в гости к дочери. Она рассказывает о нынешней Белоруссии, мы сидим, заслушавшись, потому что её страна занимает в наших представлениях какое-то странное место: почти Россия, но независимое государство, в подавляющем большинстве тот же русский язык, но другая психология, союзник, но живущий где-то во временах социализма… Спустя некоторое время я понимаю и ещё одну любопытную особенность её рассказа. - Валя, хотите откровенность? – спрашиваю её. – Знаете, почему можно с уверенностью сказать, что Вы живёте не в России, а в Белоруссии? Она заинтересованно спрашивает: почему же? - У Вас в речи очень много осторожных формулировок. Она несколько мгновений размышляет над моими словами, потом заливисто хохочет. - Точно! Это в России я не думала, что и как говорю. А у нас приходится… Она не развивает эту тему, но и без того всё ясно. Меня не покидает чувство, что белорусы не очень-то довольны правлением своего президента, их недовольство особенно усиливается после визитов к восточному соседу или поездок на Запад. Границы Утро мы встретили в
Белоруссии. Где мы были уже: на родине или же в дружественной, но всё же
чужой земле? И перелески вдалеке, казалось, стали немного другими, и
пролетавшие домишки железнодорожных разъездов и станций выглядели иначе. Или
же нам просто так казалось? Поезд бежал очень резво, на небе висели плотные
серые облака. Нас пугали в прогнозах дикой жарой, установившейся в Европе, но
здесь, ещё на Смоленщине, и под Оршей, и у Березины, солнышко спряталось,
казалось, до конца лета. Лучше всего было забраться на своё место в купе,
завернуться в плед и задремать на пару часов. Так, собственно, и делали… Иногда
выходили в коридор, неслышно прогуливались по устланному мягкой дорожкой
проходу мимо чужих купе, стояли у какого-нибудь приоткрытого окна, впитывая в
себя тихую прелесть пейзажей Белой Руси. Мне подумалось вдруг, что путники,
подобные нам, путешествуют, ещё не начав самого путешествия. Мы привычно, не
задумываясь, называем этим словом открытие географических мест, ранее не
виданных, узнавание новых городов, то есть - не что иное, как открытие
пространств. А ведь путешествие начинается уже в открытии для себя нового
времени жизни. Когда я смотрел на зелёный мир за окном, накрытый
невысоким небом, мне отчего-то вспоминались тургеневские и бунинские строки,
поэтичный Куприна, Янка Купала и Якуб Колас – и время раздвигало привычные
границы, и можно было заглянуть в прошлый, позапрошлый века, улететь мыслью в
миры литовских и полоцких князей. Березина напоминала о страданиях
наполеоновского воинства, а Орша – о Константине Заслонове. Я вспоминал и то,
как ехал этой дорогой четырнадцать лет назад: полный вагон воронежских
студентов, сопровождающий из туристического комсомольского агентства
„Спутник“, в голове – непрерывная песнь жизни и страстное желание сравнить с
детства знакомые изображения берлинских и дрезденских достопримечательностей
в учебниках по языку с их реальным обликом.
То был мой первый серьёзный отрыв от родного дома, и надо ли говорить,
что за чувства во мне бушевали. А затем я снова проезжал эти места, полные
негромкой красотой, когда решил – вслед за Ленским – привезти из Германии
туманной „учёности плоды“. И была ещё раньше поездка в Польшу... И всё-таки мы ехали уже
не по родной земле. Пусть по братской, всеми возможными историческими и
культурными узами с Россией связанной, но - чужой. Путешествие во времени
бывает опаснее странствий в пространстве. Оказываясь за границей, с самого
начала заграничной, человек и ведёт себя соответствующе. Изъясняется
на чужом языке, старается попасть в рамки чужих обычаев. В Белоруссии всё
было иначе. Наш русский язык понимали и принимали. По привокзальным улицам
разъезжали те же автомобили, и люди носили ту же одежду. Человек, впитавший с
детства мысль о едином и неделимом Советском Союзе, не мог испытывать здесь
ни малейшего дискомфорта. Но ведь на дворе стоял 2003 год от Рождества
Христова! И пребывание в братской республике для нас, россиян, превращалось в
удивительное путешествие назад во времени. Чтобы понять это, не требовалось
даже отходить от вагона. На железнодорожных станциях бабульки не продавали с
перрона привычную снедь. Иной раз перед нами возникали усиленно
конспирирующиеся личности и хитро подмигивали, показывая товар, скрытый в
недрах сумок. Но стоило где-нибудь вдалеке замаячить местному милиционеру,
как всех их в мгновение сдувало в разные стороны, люди лезли под вагоны,
растекались в разные стороны, уходя от бдительного ока власти. Всё то, что в
России стало привычным атрибутом вокзальной жизни, без чего путешественники
уже и не воспринимали свои поездки – без яблок и вишен в кулёчках, семечек,
пирожков, кулебяк, мороженого, пива, газировки и всего-всего, в Белоруссии
по-советски называлось „спекуляцией“. Честно говоря, в те
минуты я испытывал гордость за своё российское подданство. Даже простая
надпись на табличке, приделанной к боку вагона, вселяла в меня чувство
собственного достоинства: „Воронеж - Берлин“. Наверное, что-то подобное
ощущали тридцать лет назад иностранные туристы, приезжавшие в Союз. Смотрели
на разнообразную нелепицу, встречавшуюся им прямо на улицах, и радовались
тому, что живут они в своей родной стране – Франции, Бельгии, Швейцарии… Хвалили
завоевания рабочего класса и мировые достижения социализма, но – радовались
тому, что они французы, немцы, англичане… Любопытное это чувство!
Помнится, в августе 1989 года, разъезжая по умирающей ГДР, мы с гордостью
держали в нагрудных карманах советские краснокожие „паспортины“, показывая их
восточногерманским полицейским даже в тех случаях, когда этого и не
требовалось, наперебой цитировали Маяковского. Мы ведь жили в великой
державе, у нас была „перестройка“, свобода слова, митинги на улицах, мы не
боялись больше всесильного Комитета государственной безопасности и тем более
- „штази“. Мы шли впереди и могли вести за собою других. После развала
страны, в которой мы родились, всё изменилось. В 1993 году, в новой Германии,
уже никого не впечатляло моё российское гражданство. Страна, где расстреливают
парламент и шахтёры ложатся на рельсы, может лишь забавлять стороннего
наблюдателя. В 1993 году уже Германия указывала путь, а мы оскорблённо и
недоверчиво шли за ней и предрекали бывшим восточным немцам горести и скорби
в будущем. Скорее всего – из-за собственной неустроенности. И вот, десять лет
спустя, я поймал себя на мысли, что чувство собственного достоинства вернулось
ко мне и моим попутчикам. Может быть, причина заключалась в российском
гербовом орле, вытисненном на обложке заграничного паспорта. А может – в
осознании длинного пути внутренней перестройки, который мы прошли после краха
коммунистического режима. Я ехал на Запад как равный им. Мой голос не обретал
торопливо-заискивающих, умильных ноток, как случалось у советских людей в
общении с иностранцами. Я не призывал к беспощадному походу против мировой
буржуазии. Всё иначе. У меня была международная кредитная карточка в кармане,
я разговаривал на их языках, и главное - мне ничего не нужно было доказывать
европейцам. Я просто был русским путешественником. Нетерпение Что ищет он в краю
далёком? Что кинул он в краю родном? Не раз и не два строки Лермонтова
приходили мне на ум, когда я отвлекался от разговоров в купе и, выходя в
коридор, смотрел на бегущие мимо поля, деревни, станции… Немцы завершали свою
эпопею с доберманом, Сергей Михайлович и Ирина Александровна желали вновь
обнять близкого родственника, две знакомые девчонки из соседнего купе ехали к
своим работодателям по линии Au pair. Ещё одну знакомую, даму около сорока,
пригласил в гости бой-френд из Дании. Горластый и маловоспитанный упитанный
крепыш вместе с мамой должны были воссоединиться с родственниками, постоянно
живущими в Германии. Севший в Минске на место вышедшей Вали парень ехал в
свою швабскую деревню, он был этническим немцем и эмигрировал из Казахстана
ещё в конце восьмидесятых. Наверное, у каждого имелась вполне определённая
цель, разумная, понятная, но была ли она у меня? Иногда мне казалось, что я
просто открыл широко глаза и шагнул в новую жизнь, не задумываясь заранее об
ожидаемом. В этом было своё очарование. Я ощущал себя вольной птицей,
лермонтовским парусом - тем, кто умеет поверить ветру и подружиться с ним. Наверное, поэтому в
памяти у меня и не отложились какими-то особенными образами часы пограничных
и таможенных досмотров на границах. Кто-то ходил по вагонам, кого-то изучали
с пристальным вниманием, одного незадачливого паренька – студента германского
университета – хотели было снять с поезда якобы из-за неправильной визы, и
только спустя час, после звонков в Минск, выяснилось, что беспокойство
пограничников – излишне. Ходили рядом с вагонами разнообразные продавцы
лоточники. Нам меняли колёсные пары, вагоны висели на подъёмниках, и мы
смотрели сверху на коробейников, предлагавших нам искусный ширпотреб из
бересты: лапти, декоративные вазы, что-то ещё… Сознание фиксировало смену
алфавита на вокзальных надписях за Бугом. Потом – спокойствие, уже под утро,
ровный перестук колёс до самой Варшавы. Я даже походил там по перрону
несколько минут, вспомнил волшебный 1990 год. И опять – спокойствие, перестук
колёс, утомлённые разговоры. И было заметно, что нетерпение владело всеми в
нашем вагоне: ведь ещё одна ночь и – Берлин. Очень позабавил парень
из швабской деревни. Его предки когда-то были основателями её, давно уже – в
семнадцатом или восемнадцатом веке. При Екатерине некоторые из них уехали в
Россию, а после перестройки решили вернуться. Он провёл на новой родине каких-то
пятнадцать-шестнадцать лет, но как же изменилось его сознание! Да, он теперь
свободно говорит по-немецки, знает все идиоматические обороты, может при
необходимости доходчиво и образно указать направление, по которому следует
двигаться надоедливому или невоспитанному человеку. Он уже чувствует себя
своим на родине предков, хотя иногда и проскальзывает в его русской речи
выражение „эти немцы“. У него неплохая работа. Но один случай показал мне и
моим соседям-офтальмологам, что потерял он за эти пятнадцать лет нечто
большее. Он долгое время как-то странно мялся, видимым образом стесняясь
спросить о чём, потом – решился. Не разменяет ли кто из нас ему евро на
рубли? Мы пришли в недоумение: зачем человеку, возвращающему из рублёвой зоны
в Европу, вновь наша валюта? Оказалось, что он всего лишь хотел напиться чаю,
а проводница продавала его именно за рубли. Тут мы не выдержали и
расхохотались. „Да, брат, перековала тебя Европа! – сказал весело Сергей
Михайлович. – Садись за стол, гостем будешь!“ У русских путешественников ведь
имелся собственный запас чайных пакетиков, печенья, варенья и тому подобного.
Отчего же не угостить при случае друг друга? Парень растерялся, не зная, что
и сказать. А я вспомнил, как
наблюдал любопытные сценки, будучи ещё студентом. С нами учились немцы из
братской ГДР. Когда подходило время обеденного перекуса, они доставали
бутерброды и прочую снедь, съедали всё, запивали лимонадом, мило
разговаривали между собой, но – никогда не делились принесённым даже друг с
другом. Выражения „хочешь половинку яблока (апельсина, печенья)?“ не
существовало в их лексиконе. У каждого есть своя голова на плечах, чтобы
заранее подумать о еде. Что говорить: логика правильная, справедливая,
халявщиков не любят нигде в мире. И всё же как-то странно было наблюдать за
ними. Потомок швабских крестьян уже действительно вжился в немецкое
общество. „Какая же она? – думал
я, засыпая во вторую ночь в поезде. – Правильная и холодная Германия, или
романтичная и учёная, или какая другая?“ Хотелось быстрее узнать это. |
