Литература  и  жизнь

 

 

«А нынче все умы в тумане,

Мораль на нас наводит сон,

Порок любезен…» (Пушкин. «Евгений Онегин»).

 

Строки, написанные словно бы о нашем времени. Однако появились они ещё в начале позапрошлого века. Что же это за чудо такое? А всё просто, и чудо называется русской классической литературой. Признаемся: нам ли не созвучно желание быстро разбогатеть, описанное Достоевским в «Подростке»? Мы ли не размышляем скептически о семейных ценностях, как то делал Андрей Болконский в «Войне и мире» Толстого? Мы ли не подвергаем сомнению всё, подобно тургеневскому Базарову?

Так отчего же мы теряем в наши дни чувство сродства с Достоевским, Толстым, Тургеневым, теряем его уже в школе? Мы с детства учимся понимать литературу, но чем-то плохо наше учение, чего-то в нём не хватает…

Число исследовательских методов, используемых при анализе литературного произведения, уже давно перешло во второй десяток. Все они формировались с единственной и вполне оправданной целью - лучше, глубже понять замысел автора. В их многообразии есть определенное благо, потому что каждый из существующих методов может логично дополнять другие, не повторяясь в результатах. В их многообразии есть также определенное неудобство, которое заключается во все увеличивающемся отрыве способов понимания литературы от восприятия ее уроков, ее нравственного звучания.

Можно возразить: разве литературная критика не задумывается о нравственности, не учит человека жить по высшим законам? И да, и нет. Когда мы анализируем художественную литературу, эту “своеобразную кладовую памяти человечества” (А. Франс), мы на деле пытаемся понять глубинные оттенки общественных и общечеловеческих категорий добра и зла. И вместе с тем критическое исследование часто уходит в сторону формалистического копания в тексте - возможно, даже интересного, с оригинальными ходами и сравнениями. А вся беда заключается в том, что исследователь уже и сам в какой-то момент перестает понимать разницу между памятником словесной культуры и мертвым телом, ожидающим своего расчленения. У школьников, изучавших в девятом классе поэму Данте, спросили, что они знают об аде. Ответом стало смущённое молчание. «Ад» - это понятие, очень далёкое от мира современного юношества. Но можно ли после этого незнания понять великого итальянца? Чем в случае этого незнания «Божественная комедия» будет отличаться от произведения в жанре фэнтези? И если школьный учитель (или вузовский преподаватель) «забывает» о христианской составляющей авторского замысла, то и неизбежно рушится весь его литературоведческий анализ, потому что нет в нём смысла.

Критическое исследование любой книги часто содержит в себе десятки восклицаний, рассуждений, споров о нравственности и морали. И в то же время остается ощущение искусственности подобных экзерсисов. Рассуждая о высоком, мы обычно возвращаемся к исходным религиозным представлениям нашего мира. Но что делать, если инерция общественного сознания настолько велика, что в современных школах до сих пор очень редко говорят о духовной эволюции Пушкина, подменяя эту тему социологизированными рассуждениями о «гонимом поэте» и «злом царизме»? Что делать, если в вузах рассуждают о «реакционном» и «революционном» романтизме? Подобные «простые» и доходчивые формулировки – чрезвычайно опасная вещь, они примитивизируют наше понимание литературы. Особенно заметным это становится, когда речь заходит о русской литературе. Этому можно найти объяснение.

Искусство литературной критики пришло в Россию с Запада, из Европы. Средневековье было последней эпохой в истории человечества, когда и в Европе, и в России перед человеком вставала одна и та же цель - христианизироваться, достичь Царства Небесного. Начиная с эпохи Возрождения, в европейских странах стал формироваться иной подход к жизни, который отразился и в рассмотрении искусств[1]. Стремление к «обожению» человека сменилось его «обожанием». Английский культуролог Кристофер Даусон так писал об этом: «Жизнь перестала быть паломничеством к вечности, она превратилась в утонченное искусство, в котором надлежало изведать и осуществить все возможности познания и наслаждения»[2].  Таким же утонченным искусством оказалась и литературная критика. Россия же продолжала двигаться по пути державного строительства христианской государственности. Соответственно и русская литература с самых первых лет своего существования обретала такие черты, которые невозможно было объяснить при помощи методов, свойственных атеистическому мышлению. Эта особенность  русской литературы заметна уже при обращении к былинным сюжетам - например, об Илье и Святогоре.  «Светское» литературоведение искало истоки этого сюжета и в египетских мифах, и в повествованиях Талмуда, оказавшись в ситуации, когда друг другу начинали противоречить многие, «убедительные» в отдельности, трактовки былины. Подобная ситуация была следствием верности «утонченному искусству». Православное сознание русского народа, отразившееся в былинах, требовало иного подхода к себе. Добровольная «смерть» Святогора стала добровольным распятием миру, что всегда составляло содержание и путь почитаемого на Руси монашеского подвига[3].

Следует констатировать, что сейчас, в начале XXI века, мы только обретаем заново потерянную отечественную словесность. Школьный учитель, воспитанный в атеистической среде, не может (и просто не умеет!) помочь своим воспитанникам прикоснуться к глубинным тайнам русской классики, связать взгляды Тургенева, Толстого, Достоевского с реальными представлениями детей. В их общении есть размышление о средствах, использованных писателем, но не находится места главному вопросу - о цели творчества. Как сам Гоголь смотрел на свои литературные опыты (и почему)? О каком «преступлении» неотступно размышлял Достоевский (и не в одном романе)?.. Мы привыкли употреблять в речи штамп – «живой Пушкин». Однако «школьный» Пушкин давно уже мёртв. С этим просто не принято спорить…

Непонимание глубинных, православных истоков русской литературы свойственно даже тем исследователям, которые, видимо, искренне любят Россию и русскую культуру. Профессор кафедры славистики при Женевском университете Жорж Нива, для которого Россия – «не только объект исследования, но и предмет любви»[4], все же деликатно признавал: «Моя книга... - взгляд со стороны на разные проблемы русской культуры»[5]. Эта оговорка – «взгляд со стороны» - весьма примечательна. Возвращение в Европу (любимая мысль профессора!) для России невозможно в принципе, потому что она оттуда и не выходила! Статьи Жоржа Нива демонстрируют типично западное, «клиповое» восприятие русской литературы, оригинальное, но не глубокое, не глубинное. Рассуждая об опытах «русского либертена»[6], от Александра Пушкина до Юрия Мамлеева, французский славист вспомнил множество фактов, действительно бытовавших в литературе. Однако вывод исследователя оказался неудачным: «Русской литературе не хватает некоей составной части, а именно - либертинажа. Гоголь - не Рабле». Налицо «эстетический» подход к литературе. Православной по духу культуре не могло «не хватать» (понятие-то ущербное!) «либертинажа»! Он ей был попросту несвойственен. Отчего Николай Первый якобы заставил Пушкина отречься от поэмы «Гаврилиада»? Ж. Нива констатирует вольнодумность произведения, по сути - двигаясь вслед за советскими исследователями, но подобная констатация все же не объясняет мотивов императора, дважды назначавшего следствие по делу о поэме. Между тем и здесь следует обратиться к религиозному опыту. Вероятно, первые вольнодумцы (во всей мировой литературе) были упомянуты псалмопевцем царем Давидом. И уже в псалмах родилось их осуждение - как нечестивцев, посчитавших дар слова данным в их полное и безотчетное распоряжение, говоривших в ослеплении: «усты наша при нас суть: кто нам Господь есть» (Пс.11,4). Об отношениях Пушкина с императором Николаем написано немало, однако мало кто из исследователей обращал внимание на религиозную подоплеку их встреч. «Гаврилиада» создавалась в 1821 году. В самом конце 1828 года Пушкин высказал сожаление по поводу своего авторства. Однако не давление со стороны Николая Первого было тому причиной. Уже с 1826 года (с момента написания «Пророка») наметился перелом в сознании поэта, его поиск твердой религиозно-философской основы. Несомненно, Пушкин вспоминал слова Иисуса из Евангелия: «Глаголю же вам: яко всяко слово праздное, еже аще рекут человецы, воздадят о нем слово в день судный. От словес бо своих оправдишися и от словес своих осудишися» (Мф.12,26). Апостол Павел писал в послании к Ефесянам: «Всяко слово гнило да не исходит из уст ваших, но точию еже есть благо к созданию веры, да даст благодать слышащим» (Ефес.4,29). Как видим - переклички с образами стихотворения «Пророк» (а позднее - и стих. «Поэт») самые непосредственные. Этот нравственный перелом в сознании Пушкина можно проследить и опираясь на переписку поэта.

Этическая сторона западной литературной критики была потеряна в начале XIX века. Шиллер, а за ним и романтики, объявили первичной именно эстетическую среду (а не моральную сферу), что повлекло за собою мысль о вседозволенности художника. Для раннего Шиллера еще было характерным уравнивание эстетических и этических движений в человеке. Но уже, например, в «Чайльд Гарольде» Байрона мы сталкиваемся с естественным эстетическим аморализмом. Да и вообще подмена совершалась незаметно. Сошлёмся здесь на слова Шатобриана, который выделял в христианском космосе его огромную эстетическую ценность. По его мнению, именно с Библии пришло новое эстетическое мирочувствие.  «Да, - пишет он, - прекрасен Гомер, которого мы все любим, прекрасен Вергилий, но вы  не думайте, что когда на смену к ним пришли христианские книги и христианская культура, то пришли варварство и мрак».[7] С того момента речи о вдохновении и творческой свободе (вседозволенности) художника стали привычными в Европе.

Заметим здесь, что мы не претендуем на подмену литературоведческого анализа богословским разбором. Но эффективность христианского подхода к произведениям возрастает особенно в ХХI веке. Твердая нравственная позиция исследователя лишь возвращает утерянное этическое зерно в разборе произведения. Без религиозного опыта невозможно осмыслить само понятие русской идентичности. Так, рассматривая взаимоотношения искусства и религии, В. Зеньковский писал: «Эстетическая сфера, действительно, не только имеет свои провалы, извращения, она не только легко засоряется аморальными движениями, - но она вообще не имеет в себе никакого сдерживающего, контролирующего начала, кроме непосредственного «чутья». Именно эта слепота чисто эстетического движения говорит за то, что ни одна сфера духовной жизни так не нуждается в постоянном освящении и просветлении, как именно сфера эстетической жизни»[8].

В условиях тотальной духовной агрессии западного общества против России введение в литературоведческий анализ твердых этических критериев является делом первостепенной важности. Литература постмодернизма хорошо продемонстрировала онтологический кризис западной цивилизации. В этой литературе вместо сущности появилась пустота: образы уступили место имиджам (маскам, личинам...), сам автор был заменен неким «скриптором» (плагиатором, компилятором...), творческий процесс оказался вытесненным произвольным перетолковыванием старых текстов... Ценностная вертикаль была разрушена. [9]

Подобное уже встречалось. Ещё отец Савелий в лесковских «Соборянах» горестно восклицал: «У нас в необходимость просвещенного человека вменяется безверие, издёвка над родиной, в оценке людей, небрежение о святыне семейных уз, неразборчивость, а иносказательная красавица наша, наружная цивилизация, досталась нам просто; но теперь, когда нужно знакомиться с красавицей иною, когда нужна духовная самостоятельность… как мы её достанем?»[10].

Когда-то Лермонтов воскликнул: «Прощай, немытая Россия…».  Задумывались ли мы о том, почему поэт начинает стихотворение с таких жестоких строк? Ответ – по сей день рядом с нами. «Немытая» - это о нашем сознании сказано. Вот ситуация: утро, остановка общественного транспорта, ухоженная, хорошо одетая девушка в ожидании автобуса курит дорогую сигарету. Появляется автобус – нужно торопиться. Черты ее лица искажаются, несколько раз она жадно затягивается дымом, затем швыряет сигарету под ноги и, хамски расталкивая других, лезет в двери. Урна же стояла в полутора шагах от нее.

Литература XIX века – удивительно современная вещь! Можно нацепить на себя какие угодно одежды, модные, стильные, можно использовать какую угодно косметику, но оставить «немытой» свою сущность. И дело литературы – менять человеческое сознание к лучшему, необходимо лишь прислушаться к великой тайне Слова. Так вот и постмодернизм существенно трансформировался при переносе его на русскую почву. Литературные произведения русского постмодернизма оказались парадоксальным образом изменены в сравнении с западными «образцами», вписаны в историю национальной литературы, несмотря на то, что постмодернизм как метод предполагает, в сущности, внеисторичность повествования, отрыв от корней. Особенности же русского мировосприятия (среди них - чувство укорененности во времени и пространстве, важность этического компонента в отношении к действительности и другие) вынудили авторов к компромиссу между литературной модой и традицией.

Жизнь не всегда располагает к спокойному чтению книг, слишком много других проблем подчас встает перед человеком. Но литература никогда не будет оторвана от нашего существования, хотя бы потому, что в ней мы черпаем опыт и надежду. Как писал Достоевский: пусть русский человек погружается вначале в «самоотрицание» и «саморазрушение» - «но зато с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждою самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам – и, обыкновенно, когда дойдет до последней черты, то есть когда уже идти больше некуда»[11].