Д. А. Чугунов

(Воронеж)

 

Двадцать лет падения Стены: память разума и память сердца

 

Мне бы хотелось начать свои размышления не с цифры «20», а с цифры «10». Итак, «Десять лет спустя», или «Солнечная аллея» Т. Бруссига, вышедшая в свет в 1999 году. В маленькой изящной повести, созданной на основе киносценария, автор уже даёт почувствовать значимость временной дистанции, всё дальше уводящей нас от событий прошлого. Тональность повествования здесь то серьёзная, то – лирическая, позволяющая предположить испытываемую лёгкую ностальгию по утраченному, а также указывающая на многоаспектность проблемы.

На примере жизни одной восточноберлинской школы Томас Бруссиг попытался проследить, как в условиях ГДР находилось место маленьким подвигам во имя свободы личности. Миша Куппиш, главное действующее лицо, решительно противится попыткам матери направить его судьбу по перспективному пути: элитная школа, обучение в дружеском Советском Союзе и т.д. Обусловленное государственной системой стандартное социалистическое счастье не может удовлетворить его смутным исканиям. Девушка Мириам, в которую влюблены все юноши школы, осмеливается обратить свои сердечные устремления в сторону Западного Берлина, что вызывает страшный гнев школьной администрации [1: 172-173]. Друзья Миши увлекаются запрещённой западной музыкой и «невинно» выставляют социалистическое существование в дурацком свете перед западными туристами.

По этой причине в размышлениях Бруссига о том, чем же была на самом деле Германская Демократическая Республика, неразрывно переплетаются самые разные, подчас противоположные ощущения[1]. Все вместе они образуют странно неизбывный и в чём-то парадоксальный интерес к прошлому, суть которого сам автор объяснил с подкупающей искренностью и прямотой: «Кто и вправду хочет сохранить в себе былое, тот не должен предаваться воспоминаниям. Людские воспоминания слишком приятственное занятие, чтобы и вправду удерживать в нашей памяти прошлое: на самом деле цель у них обратная. Ибо память человеческая способна творить чудеса и примирять человека с прошлым, изгоняя из его души весь былой ужас и укрывая мягкой пеленой ностальгии всё, что прежде нестерпимо резало ухо и глаз, ум и душу. Так что у счастливых людей плохая память и хорошие воспоминания» [1: 186-187].

«…У счастливых людей плохая память и хорошие воспоминания».

Таким образом, уже «10 лет спустя» Т. Бруссиг поставил перед литературой непростую проблему, заключавшуюся в парадоксальном противоречии между разными формами памяти, разными способами воспроизведения прошлого.

Вероятно, именно с этой проблемой были связаны трудности, обусловившие затянувшийся донельзя выход в свет некоего страстно ожидаемого «романа объединения» в немецкой литературе. Этот почётный титул готовы были даровать и роману Г. Грасса «Долгий разговор», и романа того же Т. Бруссига «Герои, как мы», и ещё многим произведениям. Однако после всплеска интереса к ним выяснялось, что надежды и ожидания, в сущности, так и остались надеждами и ожиданиями. Осмысление истории требовало обращения к фактам, обращения к памяти разума, понимание же событий недавнего прошлого требовало от человека в первую очередь памяти сердца.

И вот спустя 20 лет после падения Берлинской стены в Германии появилась чрезвычайно любопытная книга, собравшая в себе множество свидетельств памяти о недавних ещё событиях. Писательница Ю. Франк обратилась ко множеству авторов из Западной и Восточной Германии с просьбой написать (в любой форме), что значит или значила «граница» в их жизни. Вопрос был задан умышленно корректно, без наведения на определённую тему, однако показательно, что большинство из приглашённых написали о границе между двумя немецкими государствами. Несомненно, здесь можно говорить о том, что так запустился механизм в первую очередь памяти сердца.

Приглашая разных авторов поучаствовать в создании антологии, Ю. Франк руководствовалась очень важной мыслью: «…Литература дает то, что не способна показать ни одна статистика», она показывает внутреннюю суть тех времен, «от которых сегодня почти не осталось следа» [3: 18].

В процессе подготовки книги обнаружилась удивительная вещь. Многие отказались, мотивируя свой отказ «нехваткой личного опыта» [3: 19]! Когда это останавливало настоящего писателя, возмущённо спрашивала в предисловии Ю. Франк? И более того: «стоят ли перед искусством и литературой нравственные и эстетические задачи» вообще в таком случае [3: 19]?

Обращаю внимание на специфику её риторического вопроса. «Нравственность», «эстетика» более связаны с сердцем, нежели с разумом.

Однако, перефразируя известное высказывание, составитель предполагает, а авторы располагают. Чем же в итоге стала эта антология, в которой поучаствовали 23 писателя разных поколений, из разных уголков самой Германии, натуральные немцы и приехавшие в Германию извне?

Тезис первый

Прежде всего, отмечу, что память о прошлом в подавляющем большинстве случаев стала памятью о… Германской Демократической Республике.

Ведь чем таким была по сравнению с ней Западная Германия? В сущности, ФРГ представляла не что иное, по словам П. Зюскинда, как «невзрачное, маленькое, нелюбимое, практичное государство» [2: 262], в котором он всего лишь вырос (эссе «Германия, климакс»).

И пусть даже героиня Виолы Роггенкамп, «обзывая» ГДР (через которую она проезжает на своей машине, возвращаясь из Польши), вспоминает похожую строчку Ф. Брауна – «скучнейшая страна на свете», это всё игра разума. На самом деле ГДР для неё – страна более важная, занимающая большее место в жизни, чем ФРГ, потому что только к ГДР она испытывает такие сильные эмоции, окрашивающие всю её сознательную жизнь. «Мама ненавидела ГДР. Для нее ГДР была воплощением всего того, что она привыкла ненавидеть в Германии»[2]. Да, ненависть, но ведь другая-то Германия – просто безлика, «невзрачна»…

Тезис второй

Именно эмоциональный эффект от объединения двух государств стал доминирующим в воспоминаниях разных авторов.

Например, Уве Кольбе в заметках «Табу» вспоминает о таком феномене, как «Дворец слёз». «Тому, кто бывал в Берлине до падения Стены, было знакомо это понятие, а зачастую – и само место. Тот, кто приезжал в Берлин после падения Стены, как правило, слышал о нем впервые. <…> Надо полагать, что многие жители Западного Берлина вовсе не знали этого красивого словосочетания» [3: 35-36]. Почему? Потому что они обладают лишь памятью разума, памятью факта в этом отношении. В то время как память сердца открывает сущность этого феномена: «Имя зданию дал народ. И как всегда, попал в точку. Здесь мы плакали, расставаясь с родственниками, которым надлежало вернуться в западную часть города до полуночи» [3: 36]. И точно так же многим сейчас уже неизвестно берлинское название «Злой мост» – бывший КПП Борнхольмерштрассе [3: 36].

Этот «дворец слёз» стал центральной темой и фантастического, утопического эссе Йенс Шпаршу «Вокзал Фридрихштрассе. Музей». Автор придерживается похожей точки зрения – понять прошлое этого вокзала разумом невозможно! «Он был открыт для осмотра! Но мало кто его осматривал. Лабиринт (sic! – Д.Ч.) утратил свой ужас и стал лишь еще одной досадной кучей камней, препятствующей быстрому продвижению с востока на запад и с запада на восток. Скоро устройства контроля и заграждения были разобраны, путаница туннелей, ходов и дверей демонтирована, следы прошедшего устранены. Так исчез едва ли не бесследно этот вокзал, на котором кончались – порой скверно – самые разные путешествия: поездки без обратного билета, странствия во времени, бегства в мечту, лунатические блуждания…» (курсив мой – Д. Ч.) [3: 229]. Выделенное курсивом – это и есть память сердца.

Тезис третий

Память разума никогда не сможет сказать всего, что скажет память сердца.

Рассказчики этой книги поэтому постоянно пытаются объяснить современному читателю, почему память сердца для них важнее памяти разума.

Рогер Виллемсен в эссе «Лёгкий взмах рукой» рассказывает, как вместе со своей матерью он с холма у слияния двух рек – Фульды и Верры – в одну по имени Везер наблюдал ликование и братание немцев после падения Стены. Любопытно его замечание, касающееся способностей разума: «Приходится признать, что спонтанные проявления чувств в объединяющейся Германии мог разъяснить только словарь психопатолога» [3: 161]. И что, например, такое все официальные «памятки» об объединении, если нынешний человек своими глазами, ушами, носом не воспринимал тогда такое явление, как, например, толпы «Трабантов», ринувшихся на Запад?

Или другой пример, взятый из воспоминании Франциски Гросцер «Когда мои туфли плачут от усталости». Если заглянуть в биографию писательницы, родившейся в 1945 году, то легко понять её психологическую травму. После первой же публичной читки власти ГДР запретили ей печататься, а в 1977 году вообще выслали из страны! И её первая книга вышла лишь в 1987 г.! А это – детская писательница! Её повествование своеобразно. «Кто-то рассказывает мою историю. Кто-то должен рассказать мне мою историю», – медитативно бормочет героиня-рассказчица [3: 143]. О чём это говорит? Позднее всё изложат правильно, разложат по полочкам, сделают переложения для детей (школьные учебники) и для взрослых (монографии, газеты). Однако она знает не эту причёсанную историю, а собственные ощущения, например, при переходе границы на пункте Фридрихштрассе – «злом вокзале»: «Время скапливается в лужах. Теперь я хочу остаться в живых.

Время скапливается в лужах. Пусть оно там и остается, а я заглядываю в него, смотрю, как в него погружается небо, как падают, опускаясь все ниже, листья, плюнь же, и тогда увидишь круги на воде. Прыгни. И будет тебе небо» [3: 155].

Опущенные глаза, чтобы не глядеть на гэдээровских пограничников!

«Как и все прочее, память продается. Цена зависит от вида товара (фото или сама память), покупателя и той меры лжи, которой сделка покрывается» [3: 114], – грустно замечает Марица Бодрожич. И как же быть? «Но фантомные боли остались, что-то вдруг пронзает память, в ней какие-то всполохи, полного счастья по-прежнему нет. Память – это музей наших фантомных болей» [3: 116].

Здесь сразу же возникает ассоциация к повести Кристы Вольф «На собственной шкуре».

Тезис четвёртый

Память сердца всегда окрашивает память разума, вносит в неё зачастую контрастирующие нюансы. При описании прошлого то и дело всплывают устойчивые детали-символы, «памятное» наполнение которых может оказываться разным!

Так, например, память разума говорит о товарном дефиците социалистического общества. А память сердца о другом – о милой простоте и ясности существования, при которой магазины венчались «по-сказочному ясными вывесками «Хлеб», «Одежда», «Молоко», а не «Шопинг-центр» или «Хлебный мир» [3: 166]. А эссе Лотара Тролле вообще называется «Воспоминание об одном государственном магазинчике, или Песнь о потерянном рае».

Память сердца говорит о диктате органов госбезопасности в социалистической стране. А память разума – о невозможных совпадениях в истории: «На галерее западного фронтона я увидел силуэт эсэсовца, принадлежавший гэдээровскому пограничнику», – просто говорит Уве Кольбе, родившийся в 1957 году (курсив мой. – Д. Ч.) [3: 38]! Пограничник наблюдает за соблюдением порядка при посадке на поезд, отходящий на Запад. Пограничник не один. Лают полицейские собаки… «Большая кобура на ремне сбоку говорила о том, какие меры к нарушителям он мог применить…» [3: 38]

Тезис пятый

Анализ произведений, вошедших в сборник «Минуя границы» хорошо показывает, что память разума и память сердца не исключают друг друга и не могут существовать друг без друга.

Они, что важно осознать, представляют собой разные уровни погружения в прошлое. Так, например, Уве Кольбе размышляет о некоем табу, дремавшем в нём с 13 августа 1961 года (возведение Стены) до 20 апреля 1982 года (момент его бегства из ГДР). Естественно, что он знал все факты своего времени и помнил их. Однако погружение на второй, глубинный уровень осознания истории случилось лишь тогда, когда это внутреннее, странное, психологическое табу (Молчание, Смирение) разрушилось. Только тогда стало происходить в нём некая внутренняя работа, нечто, что не опишешь, обращаясь к памяти разума! Только эмоции, только память выпущенного на свободу сердца: рождение послевоенного поколения – поведение тех, кто выжил в войну – отношение к «другой» Германии – всё это по-настоящему понимается в подобных нюансах, а не в датах и в цифрах [3: 41-43].

Верность этого тезиса хорошо понимаешь, когда на ум приходят строки известного поэта ГДР Рихарда Ляйсинга: «ГДР – та страна, жить в которой я хочу. Но должен» [3: 239].

 

Литература

 

Бруссиг Т. Солнечная аллея. – М., 2004.

Зюскинд П. Германия, климакс // Иностранная литература – 1999. – № 6.

Минуя границы : писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают. – М., 2009.