Поиски «русскости» в отечественной литературе

второй половины XIX века

Одной из самых важных проблем русской общественной жизни второй половины XIX века был, как известно, поиск новых ориентиров для существования в пореформенной действительности. Следует учитывать и то, что в это время Россия все более открывалась Европе и открывала ее для себя, и в напрашивавшемся сравнении с Западом русская действительность представала не в самом лучшем виде. Поэтому ключевым во всех спорах оказывался  вопрос о понимании основ русской жизни, о познании ее потребностей, ибо именно его решение определяло выводы споривших.

От разрешения этого вопроса зависело признание или непризнание самой ценности существования русского народа в быстро меняющемся мире. В литературе хорошо отразился кризис русского самосознания, распад некогда единого национального мироощущения.  А.К. Шеллер-Михайлов писал, к примеру, в повести «В разброд»: «У нас и родины как будто нет. Что наша родина? Россия? Какая? Та, где говорят по-чухонски? та, где говорят по-калмыцки, по-татарски, по-малороссийски?»[1].

В чем состоит уникальность родной культуры, в чем заключается сакральный смысл существования русского народа, каковы особенности его мировосприятия?.. - размышления на эти темы мы находим у самых разных писателей. Они часто не выделены в тексте, часто сделаны словно бы мимоходом, но тем ценнее они, потому что позволяют нам увидеть действительное положение дел, понять нюансы авторских размышлений. Ведь не случайно Константин Левин в романе Л.Н. Толстого «Анна Каренина» думает: «Попробуем признать рабочую силу не идеальною рабочею силой, а русским мужиком с его инстинктами и будем устраивать сообразно с этим хозяйство».[2] Или вспомним, как неожиданно проявляет себя русское начало в Наташе Ростовой, когда она – «графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой» - решается исполнить народный танец в доме своего дядюшки. Толстой писал о ее танце: «…Дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка»[3].

Изучение русской души требовало особого подхода, преодоления сложностей особого рода. Так, Тургеневу и Тютчеву, как нельзя лучше знакомым с Европой, было ясно, что обращение к основам русской жизни есть знакомство с чем-то ясным, простым и в то же время иррациональным (а это как раз и оставалось недоступным «европейски» мыслящему человеку).

Активная европеизация национальной действительности во второй половине XIX века приводила к тому, что в русском обществе начинало теряться само ощущение важности отечественных духовных основ. Отец Савелий в лесковских «Соборянах» не случайно горестно восклицает: «У нас в необходимость просвещенного человека вменяется безверие, издёвка над родиной, в оценке людей, небрежение о святыне семейных уз, неразборчивость, а иносказательная красавица наша, наружная цивилизация, досталась нам просто; но теперь, когда нужно знакомиться с красавицей иною, когда нужна духовная самостоятельность… как мы её достанем?»[4].

Чрезвычайно модным в демократических кругах того времени становилось и национальное самоуничижение. Александр Николаевич Баскаков из романа Шеллера-Михайлова «И молотом, и золотом» под влиянием модных западных теорий экономического развития вообще приходит к мысли о ничтожности русского национального начала: «У нас, в России, всё в застое. А знаешь ли, почему? – заговорил он. – Потому что мы староверы-рутинёры, потому что в нас нет духа предпринимательства, потому что мы на печи лежим!»[5]. Волгин, герой романа Н.Г. Чернышевского «Пролог», брезгливо думал о соотечественниках: «Жалкая нация, жалкая нация! – Нация рабов, - снизу доверху, все сплошь рабы…»[6].

Или – другое свидетельство: «Во всех явлениях русской жизни отыскиваются только темные стороны, а в иностранной жизни указываются всё больше светлые явления. Прислушиваясь к толкам о русской жизни, невольно приходишь к убеждению, что у нас всё гадко, что мы все полные бездарности, что у нас нет талантливого человека, который не был бы подлецом, и нет честного человека, который не был бы бездарностью»[7]. И далее – настоящий крик отчаяния: «В этом отношении просто завидно смотреть на французов, которые иначе не называют свою нацию, как la grande nation, или на немцев, которые только и кричат: wir Deutschen, или на поляков, у которых… все гении первой величины уже потому, что они поляки»[8].

Мысль о болезненном распаде некогда единого национального мировоззрения часто встречается у самых разных русских писателей, и большинство из них прямо писало о губительности отрыва от своих национальных корней. Вспомним хотя бы бабушку рассказчика из «Несмертельного Голована» (1880): «Она не позволила никаким модным давлениям поколебать в себе веру в народный смысл и сама не расставалась с этим смыслом»[9].

Русская литература донесла до нас множество проблемных ситуаций того времени. Насколько возможно сохранение национальной самости в условиях стремительных политических перемен? Насколько ценны национальные идеалы в условиях распространяющихся нигилистических взглядов?..  С «высоты» европейской культуры легко ведь исполниться даже презрением к «темному» соплеменнику, как им исполнились братья Губаревы из тургеневского «Дыма». В то же время Базаров в глазах мужиков оказывался «чем-то вроде шута горохового»[10], а если вспомнить отношения между Константином Левиным и мужиками, то – «интересы его были им не только чужды и непонятны, но фатально противоположны их самым справедливым интересам»[11]. В этом отношении оказываются интересными «свидетельства», почерпнутые прямо из глубины народного сознания и выражающие очень важное для русского самосознания четкое противопоставление себя другим нациям и особенно конфессиям.

Так, у Лескова пленный турок Испулат пребывает в восторге от «грецкая глаза» Домны Платоновны[12], но его комплимент оказывается совсем не интересен и даже сомнителен на взгляд героини. Она «никогда на эту турецкую лесть не поддавалась и всегда отстаивала свое непогрешимое русское происхождение»[13]. Замечание чрезвычайно важное, свидетельствующее о сохранении в массах осознания своей принадлежности не к абстрактной общеевропейской или общечеловеческой группе, а к совершенно определенному этносу.

Любопытна попытка прорваться к тайнам национального самосознания, предпринятая в «Анне Карениной» (1873-1877). «Когда Левин думал о том, что он такое и для чего живет, он не находил ответа и приходил в отчаянье»[14]. Однако в общении героя с крестьянами вдруг стала открываться некая общая правда жизни русских людей! «Непогрешимый судья»[15] интеллигента Левина, стоящий над человеческой логикой и «рассуждениями», оказывался тем же самым, что и просто «Бог» подавальщика Федора[16]. Целительность прикосновения Левина (мучившегося различными вопросами духовного плана) к народному сознанию Толстой показывает совершенно отчетливо: «При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти…»[17]. Или в другом месте: «Он жил, не сознавая того, теми духовными истинами, которые он всосал с молоком…»[18]. Обратим при этом внимание: жизнь «по правде» и «по-Божью» для русского человека - одно и то же.

Есть два цивилизационных пути, продолжает далее Толстой: жизнь для брюха и жизнь для души[19]. И отличие русского (православного) мироощущения от западнохристианского хорошо показано в одном абзаце: «Если добро имеет причину, оно уже не добро; если оно имеет последствие – награду, оно тоже не добро. Стало быть, добро вне цепи причин и следствий»[20].

А.П. Чехов в повести «Моя жизнь» (1896) также противопоставил русскую народную и русскую цивилизованную (по европейскому образцу) жизнь. Писатель замечательно показал, что познание народного характера и сознания только по внешним признакам их проявления отлично своей видимой слепотой. При всей неприглядности «жизнь мужицкая… держится на каком-то крепком, здоровом стержне», признает его герой[21].

Этим «стержнем» почти всегда называли православие. В литературе второй половины XIX хорошо отразилась синонимичность слов «русский» и «православный». Непочтение к православной религии для настоящего русского невозможно. В лесковских «Соборянах» один из поляков («католиков») смеется над пением многолетия во время церковной службы, и тогда честный отец Савелий Туберозов пишет на него донос, замечая при этом: «И сего не срамлюсь и за доносчика себя не почитаю, ибо я русский, и деликатность с таковыми людьми должен считать за неуместное»[22].

Удаленность от Бога – величайшая катастрофа для русского человека. В народной среде всегда бытовало убеждение, что «всякого спасенного человека не ефиоп ведет, а ангел руководствует»[23]. При этом вера становилась не сухим собранием неких прописных истин, а действительным образом жизни. «Ангельский путь не всякому зрим, и об этом только настоящий практик может получить понятие», - писал Н.С. Лесков в «Запечатленном ангеле» (1873)[24].

Одна из чеховских героинь – Вера («В родном углу», 1897), как и многие другие, интуитивно пытается нащупать свой путь в жизни. Он жила в Москве, в культурной цивилизованной обстановке, но при этом испытывала трудно объяснимый дискомфорт. Лишь вернувшись к себе на родину, она ощущает, что ей недоставало именно «этого простора и свободы», найденных в родном углу[25]. При этом Чехов показывает, что проблема героини заключается не в выборе географического места своего пребывания. На малой родине она познает особое, новое для себя мироощущение. Ее чувства пока еще смутны и зыбки, она с трудом отыскивает слова для выражения внутренней перемены. В русском обществе с легкой руки писателей-демократов популярным стал вопрос «что делать?», который подразумевал непосредственный поиск счастья в этой, земной жизни. Вера же вдруг понимает важную особенность русской православной мысли, устремленной к счастью вне видимого земного существования.

Подтверждением того, что в коллективной русской народной жизни сокрыта некая сакральная тайна, звучат слова Чехова из другого рассказа – «По делам службы» (1899), где он намеренно изображает «истрепанных, давно нечесанных, „не стоющих“» стариков, русских людей, «у которых в душе каким-то образом крепко сжились пятиалтынничек, стаканчик и глубокая вера в то, что на этом свете неправдой не проживешь»[26]. Автор убеждён, что «…ничто не случайно, все полно одной общей мысли, все имеет одну душу, одну цель, и чтобы понимать это, мало думать, мало рассуждать…»[27].

В чеховском произведении мы находим, таким образом, важную мысль о соборности как об одном из ключевых качеств русского самосознания. Соборность же теснейшим образом связана с жертвенностью – еще одной характерной чертой национального самосознания. Лесковский «Голован за всех отстрадал», когда «бросил язве шмат своего тела на тот конец, чтобы он прошел жертвенницей… по всей Руси»![28].

Очень интересны попытки русских писателей обрисовать, хотя бы бегло, национальный образ жизни. Так, Шепелев, один из персонажей упомянутого ранее романа Шеллера-Михайлова «В разброд», уехав в деревню, писал оттуда своему знакомому: «Прежде всего надо узнать наш народ, которого мы не знаем и которому не плечу все эти прелести, выработанные гнилой европейской цивилизацией или серволизацией, - черт ее знает, как она та называется»[29]. Черты этого «познаваемого» народа, особенности его внутреннего мира – предмет интереса самых разных писателей второй половины XIX века.

«Характер у нее был мягкий и сговорчивый; натура в основании своем честная и довольно прямая, хотя, разумеется, была у нее, как у русского человека, и маленькая лукавинка», - характеризовал Н.С. Лесков одну из своих героинь[30]. В другой повести читаем описание вдовы-приказчицы: то была «простая, здравая, трезвомысленная русская женщина, с силою в теле, с отвагой в душе и с нежною способностью любить горячо и верно»[31].

«Простота», подчеркнутая «незатейливость» почти всегда воспринимаются здесь как некие характерные признаки коренного русского человека. «Григорий Литвинов, рубашка-парень, русская душа, рекомендую», - читаем мы у Тургенева[32]. «Ликуй, русская простота!» - прямо говорит один из героев Н.С. Лескова[33].

Иногда это приводит к забавным ситуациям. Медника Антона («Несмертельный Голован» Н.С. Лескова), вдруг увлекшегося астрономией (!) и все ночи проводящего за телескопом на крыше своего дома, окружающие не понимали: «Ему это могли бы простить, если бы он был ученый или по крайней мере немец, но как он был простой русский человек – его долго отучали, не раз доставали шестами и бросали навозом и дохлой кошкой, но он ничего не внимал и даже не замечал, как его тычут»[34].

Отметим, что русские писатели подчеркивали несводимость народного характера к ясным, однозначным определениям. Очень ясно это было выражено, например, в «Семейной хронике» (1856) С.Т. Аксакова, который писал в ее заключении: «Прощайте, мои светлые и темные образы, (…) в которых есть и доброе и худое!»[35] Известный литературовед В.В. Кожинов справедливо отметил, что в воссозданной Аксаковым «неразрешимой загадочности человеческих душ» XVII века уже «без особого труда можно разглядеть ту поражающую своими «крайностями» стихию», которая удивляла и писателей второй половины XIX века[36]. Так, например, Л.Н. Толстой в «Анне Карениной» нарисовал образ Свияжского, одного из тех удивительных людей, «рассуждение которых, очень последовательное, хотя и никогда не самостоятельное, идет само по себе, а жизнь, чрезвычайно определенная и твердая в своем направлении, идет сама по себе, совершенно независимо и почти всегда в разрез с рассуждением»[37]. Ф.М. Достоевский в «Братьях Карамазовых» вложил в уста Дмитрия Карамазова знаменательные слова: «Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил»[38]. В «Несмертельном Головане» Н.С. Лесков иронически изобразил долгий и утомительный спор рассказчика со своим дядей о «свойствах и качествах русского народа». «Я несправедливо утверждал, что народ очень умен, а дядя, может быть еще несправедливее, настаивал, что народ очень глуп»[39]. Марья Николаевна Протасова, героиня романа Шеллера-Михайлова «Над обрывом», как-то печально восклицает: «Наше время – время двойственности по преимуществу, время крупных умов и мелких душонок, оглушительных фраз и беззвучных обделываний делишек „под шумок“…»[40].

Болезненность перемен, происходивших в России после 1861 года, выразилась в противоречивости оценок, даваемых в это время представителям народа вообще. Так, частые попытки призвать к подражанию этой «народной правде» натыкались на ироническое возражение: «…Народ плут и весь плутом взялся, против этого ты со мной, пожалуйста, лучше не спорь», - как заявила героиня Лескова своему знакомому[41]. Действие романа Шеллера-Михайлова «Над обрывом» отнесено к 1870-м годам, и в нем мы обнаруживаем похожую характеристику «народа»: «Народ нынче балованный. Известно, воля! Пакостник стал человек…»[42].

Особенное состояние русской души во второй половине XIX века замечательно было передано Ф.М. Достоевским в рассказе из «Дневника писателя» – об одном «деревенском Мефистофеле», который собрался стрелять из ружья в причастие (то есть как бы в частицу самого тела Христова): «Это прежде всего забвение всякой мерки во всем… Это – потребность отрицания в человеке.., отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни и во всей ее полноте, перед которой лишь сейчас благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем…»[43]

Как видим, привести все суждения русских писателей к единому знаменателю вряд ли представляется возможным. Их ценность – в открытии глубин народного характера и в открытии новых перспектив нашего национального существования. Глубочайший гуманизм нашей литературы проявился здесь в одном важном тезисе. Русский человек, как замечательно выразился Н.С. Лесков, «очарованный странник» в своей жизни. Его «очарованность» выражается в постоянном, хотя часто и неосознанном следовании к идеалу, лежащему за пределами видимой и понятной жизни.  При этом бытовые радости и огорчения становятся относительными. В «Очарованном страннике» (1873) множество персонажей, среди которых мы находим и немца-управляющего, и русского графа, и барина-поляка с дочерью, и жида, продававшего козу, и англичанина мистера Рарея, укротителя лошадей… Затем появляются словно бы сказочные «сарацины», затем – татары… На их фоне Иван Северьяныч Флягин не всегда выглядит лучшим образом, проходя свой путь испытаний. Жизнь постоянно преподносит ему неприятные сюрпризы, но все – не беда. Даже в роли няньки нет ничего постыдного. «Пустяки, - говорят ему, - ведь ты русский человек? Русский человек со всем справится»[44].

И действительно, характеристика Флягина с самого начала повествования адресуется к некоему национальному началу. Как замечает рассказчик: «…Он был в полном смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный, добрый русский богатырь…», в котором так же были заметны и «бывалость», смелость, уверенность[45].

О надежде писал и Достоевский: пусть русский человек погружается вначале в «самоотрицание» и «саморазрушение» - «но зато с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждою самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам – и, обыкновенно, когда дойдет до последней черты, то есть когда уже идти больше некуда»[46].