(60)

Даже не верится, что так было…

Прикосновение к прошлому. Особенно к тому прошлому, которое пока ещё настоящее, которое пока ещё с тобой. Пройдёт некоторое время, и вот тогда ты вдруг заметишь, что длительность прошлого завершилась, исчезла, кончилась, что прошлое стало самим собою…

В один из майских дней каждого года на улицах множество людей с медалями и орденами на груди. Даже обыкновенные бабульки преображаются. Мой дворовый друг, например, с гордостью рассказывает, что его бабушка – разведчица, что у неё куча подвигов и куча наград. Да и мой собственный дед в этот день надевает особый пиджак, на котором орденские планки. Так практичнее. А нам, малышам, не верится: неужели они, взрослые, помнят, какая планка какую награду обозначает. И мы, выйдя гулять на улицу, сравниваем ветеранов между собой, у кого из них медалей больше. И едва ли не каждый второй-третий встречный – ветеран…

С прошлым связано невероятное количество особенных мифов. Это целая система координат, в которой мы существуем. Это особенный язык, понятный каждому, живущему в настоящем. Однажды я спрашиваю у отцы, почему фашистская свастика так странно рисуется, почему она такая ломаная-переломанная. Папа смеётся вопросу из уст детсадовца. «Вот смотри, – говорит он, – свастика распадается на четыре буквы «Г». Помнишь, кого так звали? Гитлер, Гиммлер, Геббельс, Геринг». У меня захватывает дух. Вот это символика!

Я рассказываю друзьям во дворе. Кто-то проверяет: рисует четыре буковки, и действительно – из них складывается свастика. «Ты что?! – толкаем мы его. – Сотри сейчас же, заругают взрослые, если увидят наши художества!» Он стирает с земли, но – дети есть дети. Шалости бывают и злыми. И вот на асфальте перед соседней пятиэтажкой появляется вдруг нарисованная мелом свастика. Что начинается спустя пару часов! Выползшие из своих подъездов на прогулку с внуками после дневного сна бабульки поднимают вселенский гвалт. Начинаются поиски злоумышленника. А как его найти, когда во дворе никого не было. И только мы знаем, кто это. И нам стыдно за него. Выдать товарища мы не можем, но что-то делать тоже надо. И мы идём в соседний двор и начинаем стирать с асфальта дурацкий рисунок. Тамошние взрослые одновременно хвалят нас и смотрят на нас с подозрением. «Это хорошо, что ветераны ещё не спускались, а то бы они увидели, – говорят тётки друг другу. – И какой мерзавец додумался такое нарисовать? Молодцы, мальчики, стирайте тщательнее!» И мы стираем. Боимся, что подумают на нас. И нам стыдно за товарища наших игр… Этот случай обсуждают на лавочках у подъездов ещё долго.

Даже не верится, что так было. И лавочек давно нет, и так далеки теперь те переживания. Однажды особенный майский день вдруг пустеет, лишается характерного позвякиванья у тебя за спиной – в магазине ли, на трамвайной остановке, в аптеке или на почте. Уже почти никого нет рядом, кто бы гордо нёс на груди свои ордена и медали. А внук соседки с третьего этажа вообще берёт подаренные ему дедовы награды и отправляется на толкучку. Вырученных денег как раз хватает, чтобы купить модную, импортную мебельную стенку – предмет вожделения советского человека.

Да и в нашей памяти постепенно стираются прежде незыблемые черты прошлого. Уже и не объяснить, чем отличаются друг от друга орден Ушакова от ордена Нахимова, за что награждали орденом Красной звезды, а за что – Боевого Красного знамени… И имена все не перечислить: Жуков, Рокоссовский, Василенко – а дальше?

Иногда я задумываюсь: поймёт ли последний из них, что он – последний? А мы – заметим ли, что прошлое уже стало прошлым?