ХХ

 

Ярославу наскучила спокойная жизнь. Он просыпался утром, бодро вставал, завтракал и некоторое время занимался. Последний год в институте все-таки.

К двум часам пополудни он обедал на тесной кухоньке, а после выходил в город. Или, вместо библиотек и приятелей, катался на лыжах по непрочному, бедному снегу. Или просто сидел дома.

Часто его навещала Лена.

Ярослав узнавал ее быстрый звонок, открывал дверь, Лена быстро входила в прихожую, обнимала его и целовала в губы.

- Я соскучилась, - обычно говорила она.

В зале она удобно устраивалась на софе и рассказывала новости.

- А что твоя подруга? - как-то спросил Ярослав ее.

- Какая подруга? - не поняла она.

- Помнишь, та, с которой ты была в музее?

Лена утвердительно кивнула.

- Помню.

- Ты ее не видишь?

- Очень редко. Мы сейчас немного разошлись по жизни. Она присоединилась к другой компании.

- Почему?

- Ты не понимаешь? Она ходила со мной и со своим чуваком. Я теперь с тобой хожу, а ее друг нашел себе какую-то школьницу, из выпускного класса. Ненадолго, но все же. А в той компании ей сейчас веселее живется.

- Что это за ребята?

- Со мной учатся. Две сестры. Младшая гуляет с юристом из университета. А старшая сейчас себе журналиста нашла. А моя подруга тоже хочет себе найти будущего мужа, вот и вписалась к ним, лазит теперь с ними.

Ярослава покоробил тот язык, которым Лена говорила, и он впервые задал вопрос себе, задумался: а так ли уж она хороша? Она не такой предстала перед ним, когда они только знакомились. Более элегантна была. А сейчас обабилась немного от восторга их брачного житья. Вчера, например, как какое слово скажет, так и чувствуешь в нем довольство. Исчезала великая загадка в ней, что беспокоило Ярослава.

- Ты меня не слушаешь?

- Слушаю, конечно, - спохватился Ярослав. - Я слегка задумался. Извини.

- О чем ты все время думаешь?

Ярослав засмеялся:

- Я думаю о том, что девушки никогда не понимают мыслей своих парней. Правда?

- Почти правда. Но - почти!

Лене хотелось что-то сказать, но она никак не могла решиться. Говоря о другом, она терла рукой коленку, растягивала слова, мысленно витая в других сферах, Ярослав не выдержал и сказал ей, чтобы она не тянула кота за хвост, а прямо выкладывала все.

- Ты не обидишься, если я расскажу анекдот? - спросила она.

- Обижусь?

- Он не детский.

- Да и я не ребенок.

Лена вздохнула и рассказала:

- "Идут парень с девушкой по городу, а он все молчит. - О чем ты думаешь? - спрашивает она. - О том же, о чем и ты, - отвечает парень. - Ах ты, нахал, да как ты смел?!"

Ярослав засмеявшись, положил ей руку на плечо. Она бросила на него быстрый взгляд и хотела отстраниться, но он притянул ее к себе и стал целовать.

Через полчаса он рассеянно гладил прижавшееся к нему красивое, расслабленное тело девушки и думал о том, что вот и хорошо все получилось, мысли о проблемах будущего просто забылись. Она полностью доверяет ему, стала рассказывать ему сальные анекдоты, не опасаясь его отрицательной реакции. Однако и вполне закономерное разочарование почувствовал он, потому что все покровы с ее души были, по-видимому, сняты, путь закончился. Да, действительно, загадка исчезала...

- Иногда твое чувство юмора поражает, - сказал Ярослав ехидно.

- Я, наверно, дура? - расстроено спросила Лена.

Ее погрустневшие глаза внушили Ярославу мысль, что Лена совсем ни при чем. Что ни говори, а она неплохая девчонка.

- Как мы отметим Новый год? - спросил он, ласково дотрагиваясь до ее волос. - Ведь скоро уже.

 

Вечером Ярослав сидел в библиотеке и штудировал книгу по индийской философии. Однажды, разыскивая в каталоге труды русских критиков XIX века, он натолкнулся на монографию одного умнейшего индуса. "Отчего же не почитать? - решил он тогда. - Не все о самоварах думать". Монография этого индуса состояла из двух огромных томов.

В свое время он изучал в школе и в училище марксистскую философию и историю КПСС. Мучился, не понимая.

Теперь он с наслаждением открывал для себя древнюю мудрость. Это было, словно дерево. Где-то далеко в глубине двадцати пяти веков складывались животворные соки, которые поднялись затем по спиральному стволу исторического дерева и влились в широкую, многолиственную крону. Среди ветвей скрывались плоды. Одним из плодов был буддизм.

Ярослава привлекло то, что "Достигший своей цели" пытался переместить центр человеческого сознания с почитания бога на служение человеку. Это казалось интересным.

Почему же тогда люди так мало обращали внимания на это? Потому ли, что несовершенен человек и опасно ему поклоняться? Но богу-то поклоняются, а сделал ли бог, неизвестно где восседающий, что-либо хорошее для человека...

Ярослав отвел взгляд от книги. Рука с карандашом застыла над бумагой. Как же трудно писать и понимать одновременно насыщенный текст! Мысль устает через несколько страниц, а  сознание бьется в нетерпении и торопит: работай! читай! осмысливай! Хотелось быстрее войти в заветные ворота.

Буддизм считают третьей религией. Но он не был религией! Ярослав впервые узнал из этой монографии Радхакришнана, что в буддизме нет никакой "религиозности". "Религия в границах чистого разума" - вот система.

Ярослав читал: "...Его заслугой было основание религии, независимой от догм и жречества, жертвоприношения и таинств, религии, требующей внутренней перемены сердца и системы самовоспитания... Спасение достигается совершенствованием характера и преданностью добру".

Это оригинально! Ведь в таком случае предполагается конец суевериям и скептицизму.

Ярослав вспомнил многих своих друзей. Один из них с сумасшедшими глазами поклонялся Кафке и Сальвадору Дали, второй с упоением вчитывался в поэзию начала двадцатого века, третий, начитавшись Ницше, начинал проповедовать пессимизм... Как плохо, что не существует связной графической схемы движения мировых идей! В раннем буддизме скрывался и Бергсон, и электромагнитная теория материи, и Гераклит, и пессимистическая философия Германии. Разные там молокане или баптисты приспосабливают православие (тоже неведомое Ярославу) и католичество с лютеранством к своему персональному взгляду. Вроде бы учение Христа, но уже и не Христа по сути. А здесь, в буддизме, сразу занимается позиция, примиряющая веру и опытное знание.

Ярослав читал и думал, научится ли он разрушать свое почитание чего-то отдельного из длинного ряда превращений, у которого нет конца. Можно изумиться такому определению: "Все существующее есть дхамма, или сочетание условий. Оно нереально, но нельзя сказать, что он не существует".

Тем более, что Будда не оставил ясного описания мира становления, в отличие от мира страдания, мира существования и превращения.

Ярослав окончательно помутился в рассудке от размышлений, написав двадцать четвертую страницу конспекта. А потом стало смешно: если такими темпами изучать индийскую философию, то придется просидеть в библиотеке еще... два года.

Он усомнился в своей способности что-либо понять, пожелтевшие страницы начинали внушать благоговейный и раздражающий страх.

Почему они желтеют? От света? Ближе к середине страницы бумага белее.

Такую бумагу приятно перелистывать.

Ярослав отметил главу, до которой он решил сегодня читать книгу, и вышел в коридор отдохнуть. В полумраке сидели люди. В посетителях Ярослав легко угадывал студентов - до Нового года (и до сессии) оставались считанные дни.

Ярослав выполнил несколько дыхательных упражнений, надувая щеки и с силой выпуская воздух. Потом он снова стал ходить по коридору.

На память о сегодняшнем дне Ярослав выписал из книги диалог:

"- Где обитает мудрость, Нагасена?

- Нигде, о царь.

- Тогда, господин, такой вещи, как мудрость, нет.

- Где обитает ветер, о царь?

- Нигде, господин.

- Значит, такой вещи, как ветер, нет?"

 

XXI

 

Ночь несет в себе покой для

 старых и надежду для юных.

Б.Шоу. "Дом, где

 разбиваются сердца"

 

На город сошла последняя ночь годаа. Ветер дохнул стужей, ударил колючим снегом в лицо и помчался по улицам. На остановках стояли люди и поеживались от холода. Подходил автобус, и они дружно лезли в него, бережно прижимая к себе подарки для знакомых. В цветочных киосках девушки приветливо смотрели на покупателей.

В доме номер сто тридцать четыре по улице Белой готовились принимать гостей. Здесь жила со своими родителями Наташа Потугина. Родители ушли встречать Новый год к знакомым, а она пригласила к себе знакомых молодых поэтов.

Наташа была крупная девушка с русым волосами, уложенными в прическу. На остром лице ее выделялся крупный рот. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не он: когда девушка улыбалась, то в глаза бросались хищные передние зубы, до того скрытые.

В одежде она предпочитала красный цвет. Но это была особенная ночь.

Наташа изменила привычке и надела черное платье с серебряными блестками.

Договорились, что каждый принесет с собой что-нибудь из еды. К Потугиной раньше других пришла Таня Полева, и вдвоем они занялись сервировкой стола. Раскладывали ножи, вилки, расставляли чашки и бокалы для шампанского... Старались угадать: сколько же будет гостей. Девушки давно знали друг друга, хотя жили на разных концах города.

Втайне Наташа Потугина надеялась, что придет ее друг Ефремов. Что произошло меж ними? Она не могла понять, почему вдруг наступило охлаждение.

- По восточному календарю наступает год Змеи.

- А не знаешь подробности? Какого цвета? Что рекомендуют надевать? - заинтересовалась Наташа.

- Нет, не помню. У меня дома есть книжечка, я туда из "Работницы" выписала, когда кой год. А определения стихий выписала, но разве их запомнишь! Не воспринимается.

- Кажется, звонят, - заторопилась Наташа к двери.

Появился Аренсонн.

Он добирался до Наташи с двумя пересадками и порядочно утомился в транспорте. Он вздохнул и стал раздеваться. Повесил шляпу и пальто на вешалку. Наташа укоризненно посмотрела на его чрезмерно легкую, не по погоде одежду.

Постепенно собрались все. Ярослав привел с собою Самира и познакомил его с остальными. Самир слегка поклонился и сел в кресло.

Наташа пребывала в затруднении. Нелепо тянуть дальше - а Ефремова все не было.

Таня устроилась у книжного шкафа и читала чьи-то стихотворения. Ярослав перекладывал пластинки у проигрывателя.

- Уже десять вечера, - сказала Наташа.

Она взяла тетрадь со столика и обвела взглядом присутствующих.

- Друзья! Я волнуюсь немного, вы чувствуете. Мы все давно говорили о литературной группе. И все решили вместе встретить рождение нового года и рождение наашей группы. Я написала стихотворение, оно так и называется: "На день рождения".

В огромном стихотворении она не забыла никого из ребят. И хотя все, что она изображала, было знакомо, в комнате установилась внимательная тишина. В эти минуты многие подумали о великом будущем их сообщества; впрочем, в этих мыслях не было и капли тщеславия.

Аренсон предложил как-то назвать себя. Посыпались предложения. Девушки предпочли бы модное слово "трилистник". Аренсон выступил с "космолитом". Ярослав и Самир закричали о "вершинах".

- Что ты имеешь в виду под "космолитом"?

- Действительно, что?

- Это производное от слов "космополитизм" и "космическая литература". Первое будет означать то, что мы независимы от идеологии, а второе, что наши творения имеют космический масштаб.

- План содержания и план выражения! - хохотнула Наташа, имевшая некоторое отношение к филологии.

Снова позвонили в дверь, и вошли еще трое: Саша Астров, Ефремов и Оля. Стряхивая снег с воротников и шапок, они весело спрашивали: не опоздали? без нас ничего не съели? ничего не выпили?

- А сами-то? Что это у вас носы красные?

Оправдания, ссылки на мороз не принимались.

- Название нужно? - спросил Ефремов.

- "Пирамида", - сказала Оля.

- Как?

- "Пирамида".

- А ведь это мысль. Хотя, конечно, далеко от "трилистника" и "космолита".

Спросили Астрова. Тот засмеялся, говоря, что не может выступить против красивой девушки и потому поддерживает "пирамиду".

- Давайте же танцевать! Что так сидеть? - не вытерпела Таня.

Наташа поднялась с кресла с тайной надеждой потанцевать с Ефремовым, но Ефремов вообще не стал ни с кем танцевать. Да и других ребят пришлось поднимать насильно.

Оля подошла к Астрову.

- Белый танец!

- Меня зовут Сашей. А Вас?

- Олей. Кстати, у Ефремова, моего друга, тоже такое имя - Саша.

- Я уже знаю.

От девушки исходил тонкий аромат арабских сигареток, тех, которые легко подкидывать на ладони, легкую пачку коричневого цвета с золотою вязью слов.

Оля всегда привлекала внимание ребят.

Особенно хороша была ее легкая, подвижная фигура. Да и с ее лицом в рамке золотисто-белых волос не было стыдно смотреть в зеркало. Оля знала это и  любила пококетничать, покоряя сердца и мечты.

С Астровым они тут же нашли общий язык.

Спокойно разговорились во время кружения по комнате о танцах и оказалось, что им двоим известен какой-то особый, новый стиль. Это сблизило их общим секретом, и Оля еще крепче прижалась к Астрову.

К сожалению, все имеет конец. Астров отвел Олю к ее креслу и помог присесть.

- Надеюсь на новый танец, - шепнул он и отошел к столику с лимонадом.

Ярослав беседовал с Аренсоном. К ним присоединился и Самир.

Наташа прошла мимо и вздохнула.

- А когда мы будем есть? - спросила нарочито тоскливым голосом Оля.

- Правда, когда?

Решили дождаться полуночи, послушать Генерального секретаря, а после его напутствия открыть шампанское.

- А шампанское- то не забыли?! - воскликнула Таня.

Ефремов успокоил ее, показав на пакет, стоявший в углу. Судя по очертаниям, там стояло не только шампанское. Таня понимающе кивнула.

Астров разглядывал пластинки. На одном конверте он увидел каких-то негритосов.

- О, "Бони М"! - вздохнул Аренсон при первых звуках. - Пора незабываемого детства...

- Я помню, тогда буквально бредили этим.

- А сейчас группа существует? - спросил Астров.

- Поют вроде бы. А может, только так поют, по одиночке, давно ничего не слышал о них.

Самир выскочил на середину комнаты и начал прыгать чуть ли не по-обезьяньи. В шкафу зазвенела посуда. Его порыв подхватили, вскочили, заплясали, ноги сами собой заходили...

Ярослав сменил пластинку и поставил что-то медленное. Ефремов пригласил наконец-таки Наташу. Наташа сначала не хотела соглашаться, но внезапно передумала и открыла в улыбке свои зубы. Таня танцевала с Самиром, они были как раз одного роста. Астров подошел к Оле. Он было решил почитать Баратынского, но это было глупо в новогоднюю ночь.

- Решился? - спросила Оля.

- А ты что подумала?

Астров раньше читал в книгах о барышнях с осиной талией. Оля успела доказать ему, что он был просто - глупый мальчик, веривший в фей, но считавший, что их не бывает в жизни. Нужно всего лишь увидеть фею в толпе.

Оле приятно было чувствовать его почтительное, но вместе с тем и властное прикосновение. Он оказался первым, к кому ее потянуло искренне, что-то разглядела она в нем. Существовал, правда, на свете еще один человек, но с тем связывала ее просто дружба, привычка, симпатия, давнее житье-бытье рядом, а Саша появился в ее жизни так сразу, неожиданно, что она немного растерялась.

Если бы Оля захотела, то ей бы открылось нечто тревожное. Она не ожидала, что Саша так легко раскроется, пойдет на сближение, будет весело шутить, рассказывать забавные случаи, будто бы они два года знакомы… За неполные два часа, проведенные в его обществе, она вдруг по-новому взглянула на некоторые штуки в жизни. Но он не сказал ей, что после их неизбежного расставания что-то изменится в ее жизни, потому что он не пустил девушку в себя дальше определенных переживаний.

- Дамы! Господа! Поэты! - возгласил Самир. - Близится час исчезновения старого года. Приготовимся проститься с ним.

Ярослав полез за шампанским. Хлопнула пробка и улетела в дальний угол, потянуло запахом мокрой соломы.

- У нас есть пять минут. Кто имеет сказать? - спросил Аренсон.

Почему-то все дружно посмотрели на Астрова.

- Ну что же, скажу, - он встал, держа шампанское в согнутой руке. - Друзья, я рад, что сегодня мы сидим здесь и веселимся. Жаль, что уходит этот год. И хорошее в нем было, и плохое. У кого - больше хорошего. У кого - плохого. Но давайте постараемся забыть о плохом. Пусть каждый из нас встретит новый год и все новое, что он несет, с чистым сердцем…

Тут он с грустью опустил глаза, прошла секунда.

- Прошу вас! Первый тост - за счастье!

Генсек договорил о перестройке в новом году. С ним чокнулись, легонько стукая бокалами по телеэкрану, и выключили телевизор. Наташа вместо светильника зажгла несколько свечей. Принесла из кухни блюда. И принялись за праздничную трапезу. Хвалили умелую сервировку стола.

Общий разговор прекратился, разлетелся на блестящие осколки.

Астров заговорил с Ефремовым.

 Ефремов вступил на тропу, ведущую к вершинам театрального Олимпа. Иными словами - он стал студентом института искусств.

Ефремов сидел на стуле, поджав ноги в светлых носках, и рассматривал узор на ковре. Астров спросил какой-то пустяк, и потянулась ниточка беседы. Как случается между студентами, сначала обсудили учебную программу.

- А специальные предметы у вас есть? - спросил Астров.

- Конечно. Ты думаешь, почему актеры так слаженно работают на сцене?

Астров пожал плечами. Он же не актер.

- Нас специально обучают ощущению партнера. Чтобы каждый мог быть телепатом.

- И как?

- Так просто, что мы сначала не верили. Руководитель сказал нам в начале, что мы будем считать его фантазером.

- Считали?

- Разумеется! Он нас посадил в два ряда на стулья. По четыре человека, один ряд смотрит в спину другому. А потом стал задавать вопросы: кто из одного ряда указал пальцем на человека из другого ряда?

- Спрашивал того, на кого указывали?

- Верно. Простенький тест. На второе занятие мы уже угадывали правильно.

- А дальше?

- Руководитель спросил: верим ли мы теперь. Мы: конечно, верим!

Астров позавидовал его умному и талантливому лицу, непритязательной фигуре и ловкости движения по жизни. Ефремов всегда будет чувствовать себя своим и на рок-тусовке, и в среде хиппи, и на литературном вечере. Его всегда полюбят, потому что с ним интересно. Наташа дуется на него, наверное, он не оправдал ее надежд и не изъявил желания немедленно заделаться ее близким другом. Он прав и свободен, а она дуется. Но не Саше судить отношения двух людей, которые и без посторонней помощи прекрасно поладят… И Ефремов прав. И Наташа права. Но Саше хотелось бы оказаться на месте Ефремова. Слишком его измучила та, далекая девушка.

- Тогда он сказал: теперь мы усложним наши опыты. Стал вызывать двоих вперед. Все рвались к нему. Но выбрал - и поставил перед ними такую задачу: один приказывает мысленно сделать что-либо, а второй выполняет приказание. Что-нибудь простое - взять с пола шариковую ручку, или подняться со стула…

- Что хочешь, то и внушать?

- Не совсем так. Заранее обговорили несколько действий. Кажется, семь или восемь…

- Получалось?

Ефремов кивнул.

- Тоже не сразу. Но вот мы прозанимались три месяца - и неплохо понимаем друг друга. Процентов на восемьдесят - и команд уже много.

- Да, не будь этого - я представляю, что творилось бы на сцене! Все бы толкались, не вовремя выскакивали с монологами...

Ефремов улыбнулся.

К ним подошла Таня и спросила, о чем они секретничают.

- Да о чем тут секретничать? - развел руками Ефремов.

Самир раздвинул шторы на окне. Он показался в бледном свете раннего утра Адамом Кадмоном, новый год входил в помещение сквозь его темную фигуру.

Аренсон задумался, увидев в Самире будущего гения. Мысль об Адаме Кадмоне пришла ему на ум, и он стал перебирать: "венец", "мудрость", "разумение", "милость", "сострадание", "вечность", "величие", "основание", "царство". Да, десять сефирот. Не все в нем, но все в них всех. Неопределенный абсолют Поэзии придет к определенности именно в "Пирамиде".

Самир обернулся.

- Мы пьем чай и идем гулять! - воскликнула Оля, тоже подойдя к окну.

Пили чай медленно, растягивая глотки и откусывая небольшие кусочки от кусочков разных тортов. Находила приятная усталость.

- Подумать только! Мы вместе, а ведь месяц назад и не знали друг друга!

- Кое-кто знал.

- Саша, подай, пожалуйста, вон тот кусочек!

Это Оля.

Говорят, в организме остается яд… Нет, не так. Иммунитет остается. Чтобы больше не болеть.

Каждый старался наверстать упущенное, перед тем, как уходить. Кто-то пробовал все сладости. Другие накладывали себе салаты "оливье". Астров смешивал водку с лимонадом и пил. Он заразил своим энтузиазмом даже Ярослава, пьющего очень мало и редко. Наташа с тревогой посмотрела на них, но Астров с Ярославом подмигнули ей, и она поняла, что увещевания уже бесполезны.

На улице встретили компанию таких же гуляк. Поздравили друг друга, расцеловались. Это была не та ночь, когда снег лежит на деревьях бугорками, а фонари горят загадочным желтым светом, но все равно было хорошо.

Наступало утро.

 

 

XXII

 

Человек просыпается от звука раскрываемой двери в палату и приближающихся шагов медсестры. Она подходит к соседней койке и там гремит своими инструментами. Сквозь утренею дремоту очень хорошо слышно, как она гремит. Бедняга сосед уже привык к таким вторжениям в свой сон. Он заранее переворачивается на живот, и медсестре остается только стянуть с него одеяло, освободить от трусов мягкое место и безразлично воткнуть иглу. Сосед даже не реагирует. Счастье, что он один такой в палате и после его укола можно еще часика два поспать.

Скоро из коридора донесутся звуки катящихся тележек, голоса дневной смены врачей, шорох швабр уборщиц.

Астров открывает глаза и смотрит в окно. Его койка стоит так, что можно обозревать всю улицу. Хотя, собственно, там и смотреть не на что.

В такие морозные дни лишь мечтать хорошо. Что это, туманные воспоминания о сказках, слышанных в детстве? Дети, кажется, живут все время в ролевой игре? Случается побывать мушкетером короля, или Синбадом-мореходом, или храбрым солдатом…

А он теперь мечтает. Мечта сродни взгляду сверху на выстывшую улицу. Так же никого нет и ты - равен богу в своем умении повелевать событиями. Ты паришь над улицей, не ощущая ее холода, но замечая блестящие крупицы снега, низкое солнце; ты отрешен ото всего, но ты есть во всем… Собственно - это похоже на наркотик. Если испытал один раз мечту, то навсегда станешь ее рабом.

Астров отворачивается и опускается на койку. Некоторое время лежит и перебирает в голове события далекого дня. Затем встает, всовывает ноги в зеленые тапочки и осторожно, чтобы не потревожить утихшую боль, убирает постель. После этого нацепляет на себя застиранную пижаму.

Иван Ефремыч, чья койка стоит в углу, тоже проснулся и теперь лежит и смотрит на Астрова. Глаза его дики ото сна и от принесенного вчера женою самогона.

Астров отворачивается, достает из тумбочки зубную пасту и щетку и идет в умывальную комнату. По дороге встречает лечащего врача и здоровается с ним.

 

- Страсть как больно вкололи сегодня! - жалуется чернявый парень Астрову. Он был первым обитателем палаты, вторым привезли Астрова. А уж остальные появились несколько дней спустя. Поэтому между чернявым и Астровым установились отношения почти дружеские. Они вместе пьют чай по вечерам, заваривая его в банке и разливая из нее в чашки. Рассказывают друг другу истории из своей жизни. Больше говорит чернявый (его зовут Андрюхой). Астров слушает внимательно и размышляет.

Истории Андрюхи похожи одна на другую. Во всех присутствуют мотоцикл, бухло и подруга. Один раз, например, он возвращается с подругой с турбазы. Они несутся по вечернему шоссе, и вдруг на дорогу выскакивает стая юнцов с кольями в руках. "Стоять, бл…!" - орут они. Андрюха для начала притормаживает, усыпляя бдительность этих шакалов, затем резко газует, мотоцикл прыгает вперед… сыпятся удары, треск, крики… Вырвавшись из облавы, они несутся еще километра два прочь. Наконец он стягивает с себя шлем с разбитым стеклом и только тогда слышит всхлипывания за спиной. Оборачивает и вдруг видит здоровенный фингал у подруги. Она ревет, а его неожиданно начинает разбирать смех. Он хохочет, задыхается от истерического хохота, а подруга обиженно бьет его в грудь и опускается на траву.

У Андрюхи что-то с глазами. Лекарства не пьет, чтобы наверняка закосить от армии.

- Мне, может быть, инвалидность дадут! - хвалится он.

- А тебя милиция не ловила? - спрашивает Астров. - Ездишь ведь без прав.

Андрюха свистит и машет рукою.

- Да что я, дурак, буду останавливаться?!

Идет вторая неделя их совместного пребывания в больнице. У Астрова болит голова от рассказов о ночной жизни города, но он заставляет себя слушать. Хорошая прививка от иллюзий.

Иногда Астров завидует ему. Живем ведь один раз на свете. И почему он медлит вкусить тех прелестей, которые уже давно известны другим, почему он не делает решительного шага? Он часто задает себе этот вопрос Гамлета и каждый раз не знает, что ответить. Он завидует тем ребятам, кто идет с девушками по улицу в обнимку. Завидует тем, которые глупы как пробки, но тем не менее разъезжают на мотоциклах или отцовских машинах.

На почве этой зависти и возник его спор с Андрюхой. Тот лежал на койке, задрав одну ногу на подоконник, и слушал песенку Азизы. "Милый мой, твоя улыбка Ранит, манит, обжигает, И туманит, и дурманит, В дрожь меня бросает…"

- Класс! - сказал Андрюха. - У нас на дискотеке как врубят!

- Тебе нравится?

- Ништяк.

- Только слишком много повторов.

( Андрюха презрительно взглянул на него. Астрову стало неуютно, и он, вытащив из-под подушки блокнотик, принялся рисовать.)

Андрюха наблюдает это, утробно мычит и спрашивает:

- А ты на свадьбе был?

- На какой свадьбе?

- Вообще на свадьбе.

- Один раз был, совсем еще маленьким.

- Там класс, - размечтался Андрюха.

- Выпить на халяву можно?

- А ты думал! Весело на свадьбе!

- Неужели так много радости в том, чтобы напиться?

- А что же на свадьбе еще делать? Жених и невеста пусть радуются, а мы - выпьем. Бабка моя такой самогончик готовит!

- Потому-то у нас все так херово..., - не выдержал Саша, хотел выразить мысль яснее, но запутался в логических построениях и просто сказал: - Мало воспитания в семье.

Андрюха обиделся и отвернулся к стенке.

"И с чего вдруг я решил спорить с ним?" - в недоумении подумал Астров.

- Ты не умеешь принять правила игры! - сказал еще парень и умолк.

 

 

XXIII

 

Прозрение приходит к каждому. Астров только начинал осознавать это. Но к добру ли оно? Или ведет к чему-то другому? Астров вспоминал себя - каким он был полгода назад, год. За совершенные поступки краснеть не пришлось бы, но с истинным наслаждением он бы вычеркнул из жизни те эпизоды, когда доверчивость брала в нем верх над остальными чувствами. О Вере вспоминать было больно, грустно… и опасно. Шоком завершилось - так не доведись вновь пережить это. В прозрении заключалась доброта, потому что трезвое, не восторженное отношении к людям приносило и ему и им больше пользы. Но и здесь возникало сомнение: он преисполнялся трезвой любви к людям, а они? Они делались ли лучше? Делались ли лучше те, кого он ненавидел, прозревали ли они?

И не с кем было поговорить. В больнице его навещали родители, друзья, но это было так мимолетно, так непрочно. В лучшем случае - пара часов в день.

Первую половину дня занимали лечебные процедуры. Кололи, закапывали… Астров вспомнил, как на второй день его вызвали в процедурный кабинет и сказали, чтобы он не боялся и не вертел головой. Затем медсестра взяла особую иглу, маленький шприц, набрала лекарства и подошла к Астрову. Он стал смотреть вверх, читая про себя стихотворения на английском языке, а медсестра, молодая и красивая, осторожно воткнула ему иглу между глазным яблоком и нижним веком. Астров почувствовал, как сталь уходит внутрь, как она трется о глаз, каждая клеточка его тела напряглась и замерла, зависла...

Несколько часов. А остальную часть дня он скучал и валялся на постели.

Ему было отчаянно скучно в больничном обществе, где большинство было жителями деревни (больница-то областная). Поэзия спасала его от бешенства. Астров благословил в те длинные часы рифмованные строки. Когда хам называл "Славянский марш" Чайковского словом, созвучным слову маята, а другой хам усаживался у тумбочки жрать, чавкая громче свиньи, Астров закрывал глаза и читал про себя - поэзию Ренессанса, стихи Тагора, свои стихи…

Это был не его привычный круг.

Неожиданно стал складываться план романа, который он начинал когда-то сочинять, но потом бросил из-за отсутствия реального жизненного опыта. Теперь важно было научиться думать на бумаге, так, чтобы мысли лились свободно и без малейших задержек…

Астров усмехнулся, представив и поняв ярость художника, которую он адресует мешающим ему. В понимании художника слово мешать - значит святотатствовать. Астров почувствовал усталость в глазах и прикрыл их, продолжая вслепую набрасывать на бумаге план романа. Строчки расползались, но читать можно…

…Без малейших задержек. И тогда случалось чудо: писалось легко, без насилия мысли, даже в той обстановке, в которой он находился.

Астров задыхался здесь. Спроси его любой революционер-народник о том, готов ли он сеять разумное, доброе, вечное, Астров расхохотался бы ему в лицо, убежденный неожиданно свалившимися ему на голову знакомствами, что вечно - пьянство, добр кум с кумой, если выпьет, а разумного - и в помине нет. И если кому-то захочется угробить свою жизнь на сеяние этих истин, то уж лучше пусть он втолковывает эти истины телеграфному столбу, благо, что означенный столб всегда рядом с домом.

Атмосфера в палате, по правде говоря, удручала Астрова. Убогие, жалкие, хамские понятия соседей заставляли их ненавидеть тихой ненавистью. Но Астров открыл, что думается ему лучше, чем когда-либо! Не отсюда ли исходит богатство русской философской мысли? Он уверял себя, что не опустится до уровня соседей по палате - это было бы катастрофой. И потому он не стремился к сближению, ограничиваясь ровностью отношений.

Астров пришел к интересному для него умозаключению - писатель должен посещать этот мир, для того чтобы видеть его и знать, ибо никакая фантазия не сможет изобразить дикое невежество деревенского жителя, попавшего в город, никакая фантазия не сможет описать повседневное поведение быдла, у фантазии просто не хватит красок: черная окажется недостаточно черной, серый цвет будет недостаточно серым.

"И зачем нас после первого курса посылают в деревню, и после второго - тоже? Ведь можно лечь в больницу (фиктивно) на недельку - и наслушаешься столько сказок и диалектов! "Манькя", "надысь", "пошли"... "Исключительно для диссертаций!" - такую табличку следует вешать над входом".

 

Астров сидит на кушетке перед дверью в процедурный кабинет. Вокруг разговаривают. Шаркая ногами, осторожно подходит Петя, взрослый мальчик со слепыми глазами. Ему уступают место. У Пети атрофированы зрительные нервы. В этой больнице он старожил, регулярно лечится, но без результата пока. Его жалеют и опекают.

Астров ежится от ужаса. Петя сидит рядом с ним, его спокойное лицо ничего не выражает, глаза смотрят прямо перед собою. Длинные руки сложены на коленях, неуклюжие ступни придвинуты друг к другу и спрятаны под кушетку.

Астров вспоминает: вечер, огни в морозном воздухе, он бежит вслед, скользкий асфальт, ледяные кочки, он прыгает, рвется вперед последним отчаянным усилием, надвигающийся корпус троллейбуса, тело сворачивается инстинктивно в комок, надвигающийся корпус, цифра "семь" на передке...

- Петя, ну как, улучшения у тебя нет? - спрашивает кто-то.

- Нет.

- У меня тоже, - вздыхает дядька в очках.

- А что у тебя? - обращается к нему Степаныч. Степаныч тоже лежит в палате Астрова, он - единственный, к кому Астров питает симпатию. Степаныч работает на молокозаводе. В минуты добродушного настроения отпускает такие шуточки, что со смеху покатывается вся палата.

Дядька в очках, Лисовский, объясняет, что вот - так неудачно  сделал операцию у Федорова в глазной клинике.

- Не может быть! - удивляется Степаныч.

- Да что "не может быть"! - раздраженно говорит Лисовский. - Сделал же. Врачи теперь говорят, что лучше бы мне не ездить к нему, а так и ходить в очках.

- И сейчас ты в очках!

- И сейчас, но зрение стало ухудшаться.

- Вот оно как обернулось.., - поражается Степаныч. - А бубнят все: Федоров, Федоров...

- Тоже что-то с глазным дном, как у Пети.

В процедурный кабинет идет Наташа. Эта медсестра пользуется особым вниманием пациентов. Во-первых. она молода и красива, а во-вторых, она - внучка профессора Покровского, который был первым светилом клиники с момента ее основания.

Некоторое время говорят о Наташе.

 

Саша вернулся после процедур в свою палату, лег на койку и блаженно вытянулся, радуясь, что на этот день все мучения позади.

Под влиянием его озлобленного и потрясенного состояния ум работал неутомимо и четко, словно бы вечный часовой механизм. И когда Саша лежал в полудреме, его мысли никуда не уходили, лишь как-то преображались внутренне...

Ему вдруг вспомнился один вечер, проведенный в кафе. Он возвращался домой, но захотел выпить кофе гляссе и зашел. Освещение еще не включили, лишь за стойкой горели лампы.

Через два столика от него расположилась маленькая компания: двое ребят с девчонками. Один из них был душою компании. Ребятам было так весело, что им хотелось разделить свою радость со всеми. Саша заметил, как ребята пошептались, а потом "душа" общества подошел к нему и пригласил ко всем. Саше тоже стало беспричинно весело, и он согласился, и скоро его так же чуть пошатывало от выпитой водки... "Душе" компании надоело острить, и он возложил эту обязанность на Сашу. И девчонки - весьма симпатичные - смотрели на него с большим интересом.

Он произнес какой-то оригинальный спич. Потом еще один. А потом почувствовал, как его в бок легонечко толкают. "Душа" общества украдкой показал на своего помрачневшего приятеля и сказал:

- Извини, брат, но тебе надо уходить. Я его заню: если насупился - начнет буянить. Заревновал. Но ты ничего? Все нормально?

- Да, я понимаю.

- Ну вот и ладно. Может, увидимся еще...

...Саша открыл глаза. Вот Андрюха пришел из процедурной. Саша снова опустил веки.

...Они столкнулись лицом к лицу, когда Астров возвращался в собрания "Пирамиды". Он обрадовался, шагнул к ней.

- Привет, - сказала она смущенно.

Перебросились несколькими фразами. Разговор не клеился, и они разошлись, к облегчению и Веры, и его. И когда он уходил, он слышал, как позади парень говорил Вере:

- Ты знаешь, я его видел в кафе. Мы тогда отмечали... его позвали... тосты...

- ...не знаешь...

- ...почему? ...

 

XXIV

 

К Степанычу пришли дочь и жена.

Больничная пища скудна, хотя и рассчитана по правилам, поэтому родственники обычно передают фрукты, соки, а часто и целые обеды в больницу. И сами появляются там, груженые снедью.

Степаныч сидит на койке и ест суп, перелитый из термоса в миску. Жена и дочь благоговейно смотрят на него.

Степаныч оказался здесь по собственной глупости. Осматривая в конце ночной смены какой-то трубопровод, он заметил, что через него не идет моющая жидкость. Он отвинтил шланг и заглянул в дырку. И в тот момент вода, смешанная с кислотой, вылетела из трубы прямо в лицо ему. Отчасти его спасли очки, глаза пострадали не сильно. Но очки быстро слетели, и лицо полностью было ошпарено.

Дочка у него красивая. Как и жена, тоже откормленная на хорошем молоке и сметане, которые Степаныч таскает с завода домой канистрами. Он еще удивляется, когда его спрашивают об этом. Разве он не может взять что-то себе, проработав на заводе более двадцати лет?

Жена с дочкой уходят.

Степаныч откидывается на подушку, а потом совсем залезает на койку. Ему хочется поговорить.

- Красивая у тебя дочка.

- Знаю. Приведет вот какого-нибудь дурака в дом и скажет: папа, мама, я выхожу замуж.

- Почему дурака?

- Да потому, что все мы, мужики, дураки.

- В палате хохочут.

- А женится на ней, пожалуй хорошо, - продолжает Степаныч и подмигивает Астрову.

- Почему же?

- А как же? Машину ей оставлю. Квартира есть. Двухкомнатная, кооперативная.

- Выплаченная?

- Выплаченная.

- Гляди ты! Сумел...

- А куда же вы с женой денетесь? - спрашивает Валерий, работающий в колхозе инженером по технике безопаасности.

- Жена отдельно прописана. А я с дочкой. Мы ведь развелись, чтобы отдельную квартиру в кооперативе взять. Жена на старой живет теперь, а мы с дочкой на новой. Выйдет дочка замуж, снова к жене перейду жить.

- Как, Саныч, берешь мою дочку? - спрашивает он Астрова то ли в шутку, то ли всерьез.

- Беру, - смеется тот в ответ.

 

Два человека мучились в огромном городе, бежав друг от друга. Ни один, ни другой не понимали, почему так вышло.

Вера сильно разволновалась после той встречи и когда пришла с Пьером домой, наговорила ему грубостей.

Пьер обозлился и тоже наговорил всего. Вера вспыхнула, отвернулась и стала упорно смотреть в угол комнаты.

- Вера, послушай, - примирительно сказал Пьер, расхаживая по комнате, - не дуйся. Как в анекдоте. Кстати, хочешь анекдот? Знаешь, как муж с женой спорили?

- Вот спасибо, - ответила Вера. - Мы не муж с женой.

- Хватит тебе выкобениваться! - заорал Пьер, не выдержав. - Что случилось? Встретили этого дурака? Выброси его из головы. Кто он тебе, чтобы так менять настроение?

- Он не дурак, - тихо сказала Вера.

- Что? Не слышу!

- Он не дурак.

- Ага, я - дурак?

- Да, ты - дурак! - закричала Вера.

Она почти ненавидела Пьера. Надо же было наткнуться на Сашу вдвоем. У него глаза сделались вдруг затравленными-затравленными... А она и слов не смогла найти хороших.

Пьер недоумевал. Он, собственно, вряд ли когда-нибудь серьезно относился к Вере, принимая ее в качестве хорошей подруги, с которой не стыдно провести время. Сейчас его кольнула ревность.

- И не говори мне, ради бога, что ты питаешь к нему что-то! Это банально.

Вера смутилась и ничего не ответила.

Утром Пьер одобрительно поцеловал ее и пошел на кухню готовить кофе. Каждое утро он исполнял эту обязанность. Вера уже знала звуковую последовательность его действий, как музыкант знает свою партию. Шлепание босых ног по полу, чиркание спички, вспыхивание газа в плите, стукание чайника о конфорку. Затем Пьер умоется, почистит зубы. Так привычно все это.

Пьер стоял на кухне и посмеивался про себя. Вот тебе и оскорбленная женщина! Дулась, ругалась, а как ночью занялись любовью - так агнец божий на утро. Все они самки...

Пьер священнодействовал.

Он дождался, пока закипит вода, снял ее с плиты и стал нагревать в другой посуде сухой кофе. После смешал его с сахаром. Влил в кофе немного горячей воды и стал его варить. Через некоторое время долил оставшуюся воду и стал доводить кофе до кипения...

Пьер представил себе, как приятно будет втянуть через ноздри аромат напитка, а потом начать пить маленькими глотками, истинно наслаждаясь. Он не понимал тех, кто глушил кофе стаканами.

 

Врач посадил Сашу перед таблицей и велел читать.

- Все видишь?

- Последнюю строчку не очень.

- Уже лучше. Полежишь еще недельку - и выпишем.

- Скорее бы, - вздохнул Саша. - Я уже измаялся. Надоело до смерти.

- Что же делать, коли плохо выздоровление идет. Вот и рука твоя... Садись на тот стул, посмотрю глазное дно.

Астров успел нахвататься медицинских терминов. Он дождался, пока врач закончит осмотр, и заговорил с ним. Молодой врач понимал волнение Астрова. Он повидал много ребят с травмами глаз. Врачу не очень нравился один участочек на глазном дне.  Он снова замысловато хмыкнул и, оставив Астрова в кабинете, побежал за другими врачами. Сердце Астрова упало куда-то вниз: все напрасно? Долгие, бесконечные недели не принесли улучшения? Каждое утро Астров становился перед зеркалом над умывальником и вглядывался в отражение глаза; красные пятна на белке медленно рассасывались - последствия контузии. Проверял так же, как двигается глаз. С течением времени он мог без боли заглянуть все дальше влево или вправо. Так неужели операция?

Астрова осмотрели три врача и - обнадежили.

- Я рад за тебя, - сказал его, молодой.

Астров вздохнул и направился в палату.

 

Мужики судачат.

Коротко стриженый, черноволосый, с увлечением рассказывает, как рвали церкву...

Собрали комсомольцев, дружинников, милиции понаехало... Флажками оцепили зону, чтобы не ходили туда (Сашу покоробило слово "зона"). Взрывники "ложили"(с ударением на первом слоге) мелкие заряды. - Чтобы села? - Чтобы села. Вокруг дома были. Они, взрывники, говорят, что мы можем заложить один заряд, так рванет, что все округ позасыплет. И вот я помню, как ее рвали...

Мужик рассказывал с увлечением, каким-то воодушевлением, без предполагаемой боли в сердце. Даже детали вспоминал.

- Церквя строились строго с запада на восток, определяли положение... И вот мы стояли, и тута удар такой, как вот кот хвостом стукнет или пастух кнутом. Не ахнуло так вот, не ахнуло, а вот один  слабый такой. И церква стала медленно подниматься.

"Это было вознесение из зоны", - подумал Астров.

Должно быть, страшное зрелище. Страшное и непонятное, несмотря на то, что Астров считал себя атеистом.

- А потом пыль заволокла. И минут пять стояла, погода была безветренная. И груда щебня стала. А сначала домкратом пытались ломать, метра два за неделю кирпича наломали, да и все тут. Взрывников вызвали из города.

- А когда ж это ломали? - спросил его седой дед с лысиной. - В тридцатые годы, небось?

- Да ну, что ты, в тридцатые! Тогда не ломали, а закрывали под склады. В семьдесят восьмом это было. Я учился в институте, - сказал чернявый мужик.

Мужики стали вспоминать, где что закрывали. Потом перешли к Высоцкому и слухам о нем. Кроме слухов, самых диких, они ничего не знали о Высоцком.

"Разве остались еще лирники Родионы в России? - мучился Астров. -- И где они? Только женщины еще поют песни, хранят душу. А мужики о песне вспоминают за бутылочкой... Могут затянуть ее за столом, завопить, а не запеть... Глубинная и дикая Россия окончательно одичала и выродилась, как этого ни жаль. Душа России куда-то ушла... Бедная интеллигенция!"

Саша пока еще не понимал нелепости своих рассуждений.

 

XXV

 

Перед сессией Вера уехала к себе, чтобы встретить новый год дома.

Поезд уходил вечером, и она часа три гуляла по холодному, сырому городу, прежде чем пойти на вокзал. Город казался большим лиловым конвертом от грампластинки, на которой была бы музыка  Alan Parsons Project.

Иногда вдруг налетал порыв ветра, трепал пальто, даже сквозь шарф проникал за ворот, к шее. Лицо чувствовало влагу, и она почему-то вспоминала Астрова. Потом Вера поняла, почему: он как-то сказал, изображая в лицах: "Погода дрянь, что твои Гримпенские трясины"...

В поезде она не спала, всю ночь смотрела на поля и перелески, занесенные снегом. Снег был настоящий, пушистый, обильный...

Медленно появлялись и исчезали огоньки деревень, неверно мигающие в морозной ночной дали. Вера смотрела на них, и ей хотелось, чтобы ее встретили на вокзале - хотя никто из ее родных не знал даже, что она приезжает. Она приучила их к своим нежданным появлениям.

Уже подходя у своему дому, Вера засомневалась: а правильно ли она сделала, приехав. Если честно признаться себе самой, ей нечего было делать дома. Празднование Нового года с родителями выглядело весьма надуманным.

О, Господи! - Вера испугалась своих мыслей: разве для того, чтобы вернуться в родной дом, необходим предлог? Как такое могло прийти в голову? Могло...

Мать была рада ее приезду.

Вера взяла на себя заботы по хозяйству, так закрутилась, что время пролетела, будто белая чайка. Что-то явилось и исчезло.

В один из дней она каталась на лыжах. Вернулась только тогда, когда едва не падала от усталости. Так и втащила лыжи в дом, в снегу, полосках льда у кромки.

Немного играла на пианино.

Мать интересовалась ее делами в университете.

- Да что дела, - отвечала Вера. - Загадочно...

- Как "загадочно" ?

- Ну, для меня загадочно..

- Никогда не слышала такого ответа.

- Ладно уж... "Как дела?" После конкурса первокурсников ничего и не было интересного. Зачеты вот сдавали. Все нас пугали, а оказалось, что это такая халява! Разве что совсем ленивый не сдаст!

Вера увлекалась и описывала сдачу зачетов. Мать слушала, делала недоверчивые замечания...

...За день до возвращения в университет, к экзаменам, Вера задумалась. Что ожидало ее там, куда она собиралась? Она испытывала суеверный трепет, будто бы стояла перед новой, неизвестной никому жизнью, ей выпало переступить границу и оказаться в непознанном.

Лица и характеры стерлись в ее памяти, и перед внутренним взором осталась лишь условная, большая картина, маска Города, большого города. Вера пробовала угадать настроение этой маски. Маска только кривлялась в самодостаточной усмешке и ничего не говорила.

"Наверное, что-то завершилось", - подумала Вера. Ее жизнь подошла к рубежу, за которым должно непременно последовать обновление.

Вера посмотрела на настольную лампу и ее выключатель - камертон света, по которому звучит эта лампа. Горит - не горит, две тональности.

Впрочем, надо было возвращаться. Надо было сдать четыре экзамена, надо было подыскать новую квартиру, потому что на этой допекли соседи и соседки, мегеры с ветхозаветными нравами.

А еще предстояло встретиться с Сашей. В этом она себе не призналась, но в ее сознании появилась уверенность, что именно эта встреча принесет знание новой дороги, знаки нового существования, и она почувствует свою осмысленность и нужность. Она ухватилась за  эти два слова, как за спасение.

 

На следующее по приезде утро Вера попала во 2-ю городскую клиническую больницу с диагнозом "острый аппендицит". Это стало полной неожиданностью для нее, тем более, что пришла в больницу она своим ходом.

Через неделю ее выписали.

Она вернулась в пустую квартиру, которую снимала в двадцати минутах езды от университета, с тревогой прислушиваясь к ощущениям внутри своего тела. Когда понадобилось достать ключ, чтобы открыть входную дверь, Вера рассмеялась: у нее появилась привычка непроизвольно держать ладонь на месте послеоперационного шва, как бы прикрывая его.

Об экзаменах больше не думала. Ей нездоровилось, и мысли расплывались, утекали от университета, аудиторий, преподавателей...

Семь пустых дней в белой палате угнетающе подействовали на нее. Она была внучкой колдуньи и усмотрела в плохом начале года плохое предзнаменование. В голову стали приходить дурные  мысли...

Изредка заходил Пьер. Чаще он пребывал в нервном, взвинченном состоянии. Он не рассказывал, как идет то дело, на котором он собирался, рассчитывал наварить хорошие бабки, но и так было ясно, что - далеко не блестяще. Веру оскорбляло то, что Пьер являлся к ней за лаской, утешением, покоем, в то время, как сам ни разу не навестил ее в больнице. Вообще, он не знал, что Вера приехала в город, и тем более - что попала в больницу; но девушка забыла об этом и помнила лишь то, что он покинул ее.

Все же она смирилась со всем.

Опасности теперь подстерегали вечную дружбу Веры и Пьера на каждом шагу. Вера открыла в своем бойфренде новые черты характера, о которых раньше и не подозревала. С изумлением она поняла, что Пьер, пожалуй, жесток. Дергал ли он девочек за косички, когда учился в школе, или вешал кошек, она не знала. Она ощутила скрытую, убежденную жестокость. Пьер держался молодцом при встречах с кем-нибудь из знакомых, в минуты же напряжения в нем мгновенно рождалась агрессия. Вера не умела объяснить ее причину. Раньше ей нравилось это. Когда они вдвоем шли куда-нибудь, она чувствовала, что агрессии внешнего мира Пьер всегда сумеет защитить ее, тогда она называла агрессию силой.

И вдруг явился Астров, такой застенчивый и слабый.

Ей досаждали поначалу его незаметные ухаживания, к которым она испытывала полное равнодушие (приятно было лишь статистически, еще один поклонник) и которые она не могла отклонить. Ухаживания ни к чему не обязывали - и она привыкла.

И только теперь, глядя на спящего рядом Пьера, она прикоснулась к великой тайне Астрова. Он ничего не хотел от нее, он даже ни разу не поцеловал ее (а она ждала этого, особенно в актовом зале...), он молчал, и в его молчании, даже после неудачного, нелепого объяснения в любви таилась сила большая, чем та, которой обладал Пьер.

У Пьера была сила обладания.

У Астрова - сила стойкости.

Если бы Вера веровала в бога, она бы несомненно сравнила Сашу с многочисленными мучениками, которыми так богата христианская религия. Любовь была его крестом, и он мужественно нес его.

...И только теперь, глядя на спящего Пьера, Вера решила, что пора изменить свою жизнь. С Пьером покончено, пора выбираться, если удастся выбраться.

Ей было непросто принять такое решение. Ночью, проснувшись, она не смогла больше сомкнуть глаз и до рассвета пролежала без сна.

Пьер встал раньше ее. Он потянулся с наслаждением, - Вера фиксировала каждое движение, - поцеловал ее долгим поцелуем, и она не отказала ему в этом, в остальном оставаясь холодной, безучастной, - отправился в ванную комнату умываться.

Вера сидела на кровати, скрестив ноги, и изучала рисунок обоев на стене. Когда сказать ему и как? Мысли и чувства перепутались окончательно.

Пьер отправился на кухню варить кофе. Аромат достиг комнаты. Пьер что-то мурлыкал под нос. Вера открыла дверь и вышла на балкон - в халатике, комнатных тапочках.

- Вера! - крикнул Пьер, - ди сюда, нарежь бутербродов!

Он удивился, что ему не отвечают, и через некоторое время вторично позвал ее.

- Ты что, сдурела? - изумился он, найдя ее на балконе. - Замерзнешь ведь...

Обнял за плечи, увел...

"А может, не стоит рвать отношения?"

Механически нарезала булку и сделала бутерброды.

- Готово.

Пьер разливал кофе в чашечки.

- Больше всего я люблю этот утренний ритуал. Очень приятно, я знаю, что ты рядом, чувствую тебя, хочу...

"Все ништяк", - подумала Вера, а вслух сказала: - Я пойду оденусь.

Когда она вернулась, Пьер уже принялся за завтрак.

- Садись. Я не утерпел и начал без тебя.

- Что ж не подождал-то?

И вот минута пришла.

Пьер с аппетитом поедал бутерброды, сильно опершись руками о стол, о чем-то рассказывал; Вера не слушала его, она, напротив, сидела, спрятав руки под столом, почти не прикасаясь к еде.

- Я не спала ночью, - сказала она.

- Лунатик тоже!

- ... и думаю, что не смогу больше жить с тобой, - закончила она и теперь перебирала пальцами петли на красном свитере.

- И что? - спросил невозмутимо Пьер. Он тоже подумывал о том, что их история близится к развязке.

- Нам надо расстаться.

Вера мучилась. Почему не придумали особенных слов для этого. Она вынуждена говорить штампами, а так хочется вместо серых, скучных слов грохнуть кулаком по столу, открыть глаза - и проснуться.

- Почему ты молчишь? - не выдержала она.

Пьер действительно задумался.

- Это не шутка?

Черт побери! не ожидал, что будут бросать его! И ведь не знал, как отреагировать. Он-то считал, что во всем превосходит ее.

У обоих на душе было нехорошо. Такое впечатление, будто оплевали по собственной просьбе. Все наносное исчезло, и осталась лишь человеческая душа.

"Возможно, так и разойдемся, - подумала Вера. - Мирно, без криков. Да и что нервы трепать зря? Хотя с Пьером было хорошо".

- Хорошо, девочка, я тебя не держу, - просто сказал Пьер.

И Вере стало отчаянно обидно оттого, что он так спокойно отнесся к ее словам. Она бессмысленно трогала петли свитера.

На самом деле в душе Пьера накапливалась злоба на девушку. Он не ожидал ее признания, потому что хотел первым предложить ей расстаться. В этой гонке он проиграл. Вера молча сидела рядом, в каком-то метре от него.

Вот она подняла глаза на него. Ему захотелось сделать ей больно.

- Шваль, - сказал он, смакуя звук "ш".

Девушку не поразило это слово. Она опустила глаза, поднялась и медленно пошла к двери. Оделась и открыла замок. Пьер стоял, привалившись к стене, и наблюдал. Чуть помедлила, вышла.

Лестница в подъезде была типичной. Расписанные стены, заплеванные площадки. Раньше, приходя к Пьеру, Вера не замечала того.

 

XXVI

 

"...Без памяти влюбившись в одну из своих жен,

Магомет II заколол ее кинжалом,

дабы, как простодушно замечает

его венецианский биограф,

вновь обрести свободу духа".

 

М.Пруст.

"По направлению к Свану".

 

Вера еще долго перебирала в памяти свои слова и слова Пьера, свои жесты и жесты Пьера, то, как опирался толстоватой рукой на стол и смотрел на нее, а у нее дергалось веко, и она никак не могла успокоить себя. "Это не шутка?" Действительно, не шутка. Но ради чего она сделала все это? Бежать ото всех? "И меня часто бросают", - сказала она Астрову однажды.

На ее квартире было неуютно и мертво. Захотев уехать домой, Вера тут только обнаружила, что у нее совсем нет денег. В карманах звенели жалкие копейки. Она последнее время жила вместе с Пьером и не задумывалась о деньгах. А вернувшись к себе, попала в стесненное, даже отчаянное положение. Она не знала, к кому могла бы обратиться за помощью. Дружеские отношения со всеми затихли сами собой, она и не появлялась почти в университете. Вера привыкла к Пьеру, который занял своей персоной всю ее жизнь, - и поплатилась за это.

- Никогда больше! - сказала она.

Как в дешевой бульварной истории ей в эти дни пришлось признать, что она беременна. Смотреть правде в глаза было трудно. Аборт? А это - тоже деньги...

"Хоть что-то у меня есть?" - подумала Вера.

Часть вещей осталась у Пьера. Она не взяла их при уходе, а возвратиться за ними не могла.

Попробовала обратиться к соседям. На звонок долго не открывали, хотя в глазок кто-то смотрел, и Вера пожалела, что затеяла это. Потом дверь распахнулась и появилась одна из ненавистных ей мегер.

- Чего тебе?

Вера долго и путано объясняла, зачем ей нужны деньги, все больше понимая, что ей не верят. Не верит эта старуха с крючковатым носом, от которой несет чесноком.

Студенты отдыхали на зимних каникулах. Напрасно Вера несколько дней бродила по улицам, пытаясь встретить хоть кого-нибудь. Было холодно, одиноко, мысли находились в подвешенном состоянии. Время застыло.

Вере стало понятно отчаяние Астрова (она ведь замечала  его отчаяние). Это то, что рождалось от одиночества и от зимнего холода.

В квартире Вера сидела в кресле и смотрела на маленькую батарею, прислушиваясь к себе. Тепло, все-таки. Немного припасов у нее сохранилось и она терпеливо ждала начала семестра.

Она успела изучить каждое пятнышко на потолке, каждую точку на отставших от стены обоях, все царапины на мебели. Взгляд обострился, и в глаза ей бросались такие детали, на которые она и не обратила бы раньше внимания.

Что мог принести ей новый семестр? Откуда могло прийти спасение? Вера хотела обратиться за помощью к Астрову. Ей казалось, что он поймет ее.

Да, да! К Астрову! Мысль показалась ей спасительной. Он совершенно другой, отличный от всех. Он должен помочь, должен...

Астров не видел Веру полтора месяца; он замер в изумлении, заметив ее в коридоре. Она сидела на крышке стола, кем-то вынесенного из аудитории.

"Она ждет меня?" - не поверил он глазам.

Но непроизвольно сделал шаг в ее сторону.

- Привет!

Да, она ждала именно его.

- Подожди меня, я возьму одежду в гардеробе.

В очереди все раздумывал, что могло привести Веру к нему. Протянул номерок девушке-гардеробщице, получил свою куртку. Медленно стал одеваться. Что за разговор может состояться? Он не мог предугадать.

Вспомнил, как он буквально засады устраивал, чтобы иметь возможность поговорить несколько минут с девушкой. Увидев знакомую фигуру в джинсах и красном свитере с черными вплетениями, бросал друзей и спешил догнать ее.

Сейчас Саша, к удивлению своему, не чувствовал той захлестывающей волны безумия, что так часто накрывала его жизнь.

Было излишнее спокойствие.

Он затянул до подбородка "молнию" на куртке, надел перчатки и подошел к Вере, та стояла терпеливо и скромно в стороне.

- Пойдем?

Они вышли на улицу и пошли той дорогой, которой каждый из них ходил сотни раз. Оба молчали. Бросив взгляд на девушку, Саша заметил то ли небрежный след плохо наложенного тонального крема на лице, то ли мазок губной помады, не вытертый в спешке. Он засмеялся.

Вера повернула в удивлении голову. Он сказал ей о причине смеха. Девушка страшно смутилась и, вытащив зеркальце, стала разглядывать себя. Что-то вытерла, спросила: все?

Да, все.

"По-видимому, спала она плохо", - подумал Саша и прислушался: и хотя легкая боль появилась от такой мысли, ему, в общем, было покойно и безразлично.

Саша шел и болтал.

" Сегодня такой тяжелый день был. Трудно поверить, что всего лишь первый день учились. Что? Потому именно, что и учились первый день? Может быть, но вряд ли кто ожидал такого. Навалили уже кучу конспектов на будущее.

" Ты так интересно сидела на столе. Я не про позу говорю. Ты сидишь, а все наши мимо проходят и смотрят: кто это? Уже и забыли тебя. Да, да, еще бы, сколько времени носа не казала в универ! Еще и изменилась к тому же!

" Как дела? Ничего... Одного у нас отчислили. Ты хоть как-то сдала сессию, а он не появлялся с сентября. Ты улыбаешься. Почему? Тоже не сдавала? Ни одного экзамена? Да ты шутишь!

" И что думаешь делать? А, тебе продлили срок сдачи... Смотрела наше расписание? Видела - какие предметы в нем! До романтиков еще далеко. Зато средневековая литература пойдет.

- Менестрели, рыцарские романы... - сказала Вера.

- Не только, - возразил Саша, - еще плутовской роман...

И тут же подумал, что пора забыть значение некоторых слов.

 

XXVII

 

- Ах, черт! - поскользнувшись, воскликнул Астров. Под ногами было такое ужасное месиво, случилась оттепель, и вода стояла вперемешку со льдом.

Никто из знакомых не попадался навстречу. Он вспомнил, как однажды шел с Верой по улице и ему через каждые две минуты приходилось здороваться со встречными.

Вера не решалась начать разговор о главном. Его беззаботность... Его дружественность... И она медлила, оттягивала начало, соглашаясь говорить о чем угодно.

Астров хотел спросить ее, где она провела Новый год, но прикусил язык. Что спрашивать, когда можно и так догадаться. Ему снова стало смешно. Каким дураком он был, когда...

Они перешли на другую сторону улицы, там был универмаг, большое, четырехэтажное здание с огромными витринами. Астров взглянул на свою обувь и поморщился: вся в грязи и солевых разводах. Невозможно по городу идти - стыдно.

У Веры обувь была не в лучшем состоянии. Она пришла сегодня в коричневых сапожках, коричневом пальто с опушкой и коричневой шапке. Выглядела стройно.

Астров вздохнул. Нужно было выслушать ее, а не забивать голову пустяками. Да и бесцельное хождение по городу в такую погоду удовольствия приносило мало. И он прямо спросил Веру: что она хотела от него.

- Мне нужно... денег, - сказала она с кривой улыбкой.

Но налетел на них какой-то мужик, толкнул, и просьба ее потонула в бурчании мужика.

- Извини, я не расслышал.

- Мне нужны деньги, - с трудом повторила Вера. Глубока чаша унижения.

Что-то оборвалось внутри.

- И много?

- Да. Много деньгов.

"А у меня всего лишь два рубля в кармане!" - едва не воскликнул с отчаянием Саша. Что он мог предложить ей? Он возненавидел себя в ту минуту, возненавидел ее; от отчаяния, от безумной отравленности сердца в нем родилось подозрение.

- Понимаешь, у меня сейчас нет денег, - сказал Астров.

- Как?

- Много потратил за каникулы. Что ты, Вера, зачем ты обратилась к бедному студенту?

- Саша, мне очень нужно. Не можешь ли ты занять у своих друзей?

- Не знаю. Надо подумать.

- Подумай, пожалуйста.

Астров не мог понять, как она очутилась в таком положении. И не знал, что сказать.

- А сколько у тебя с собою? - спросила Вера.

- Ты, надеюсь, не будешь проверять мои карманы ?! - вспыхнул Астров, кусая губы.  Он ненавидел ее, чувствовал, что падает даже в собственных глазах, но не мог остановить падение. Он остановился перед кооперативным киоском и стал изучать блестящую мишуру, чтобы успокоиться и не сказать чего-нибудь лишнего.

- И ты говоришь, что у тебя нет денег, - тихо произнесла Вера, не поверив ему.

Она повернулась и пошла назад по улице, к троллейбусной остановке. В тусклом свете фонарей она казалась трогательно маленькой, хрупкой, потерянной.

"Неужели у нее действительно безвыходная ситуация? Почему я тогда не верю ей? Ведь если любишь, то надо верить".

Астров не знал еще, что его первая любовь ушла и он бы все равно не удержал ее. Астров храбрился, обзывая ее похабными словами, потом обзывал себя, убеждая, что все сделал правильно, что нельзя считать его тряпкой, - и чувствовал, как ему стало тошно.

Еле волоча ноги, Астров двинулся в ту сторону, куда ушла Вера. Что теперь жизнь? Снова - разбитое стекло? Пустая коробка, из которой ты вытряхнул содержимое? Все эти детские кубики, палочки, машины и куклы утеряны, нового нет. Пустая коробка, в которую нечего положить.

Было бы лучше, не случись ничего? Она ведь не сказала ему ни слова, в которых он мог слышать надежду. Напротив - это он постоянно домогался ее внимания, и она не избегала его, но и не шла первой навстречу. Было тяжело знать, что ты - вроде бы друг ей, и при этом каждый раз начинать разговор как с незнакомым человеком.

Было бы лучше, не случись их сближения?

Астров толкал встречных, и встречные толкали его. Пошел снег, густой, сырыми хлопьями залепляющий лицо. От автомобилей остались только фары.

- Никогда, слышишь ты, Бог, никогда больше я не пожертвую своей гордостью ради женщины! - в запальчивости сказал Астров, хотя не верил в Бога. - Ни одна женщина не сделает из меня... Никогда, слышишь ты?

И в это мгновение на другой стороне улицы ему почудилась Вера. Он шагнул на проезжую часть. Побежал, поскользнулся, выпрямился и снова - туда... Вечер, огни в туманном воздухе, скользкий асфальт, кочки, он прыгнул, рванулся вперед последним отчаянным усилием, чувствуя надвигавшийся корпус троллейбуса, понимая, что не успевает, сворачиваясь инстинктивно в комок перед надвигавшимся корпусом с цифрой "семь"...

 

 

Конец

 

 

выход в начало

 

 

 

Конечно же, на этом история Саши Астрова не закончилась. Слишком много

было в ней такого, что требовало ясности. А какая уж тут ясность под колё-

сами троллейбуса… Что стало с Ярославом, с Самиром?.. Написав эту вещь,

я вдруг понял, что вторая часть обязательно появится на свет, пусть и не сра-

зу. Так и вышло. Оглядываясь на своё прошлое, скажу, что писал продолжение

словно бы другой автор. И в продолжении точно так же было много личного,

много – от рассказов друзей и наблюдений за жизнью знакомых. Однако как

автор изменился, так же изменился и его герой. К лучшему? К худшему? Поте-

рял ли он способность мечтать или обрёл что-то новое в себе? Обо всём этом,

о его свершениях и открытиях -