VIII

Руслан некоторое время назад впервые поехал в Германию. С немецким языком дела у него обстояли не особенно хорошо, но он всё же решился посмотреть на мир, тем более что и компания подобралась весёлая. Известное молодёжное агентство уже давно направляло волонтёров в разные страны мира, в этот раз – организовывалась поездка в культурный центр под Гамбургом, где нуждались в рабочих руках для обустройства исторического заповедника. И Руслан поехал туда вместе с группой молодых людей из разных вузов.

Днём работали, таскали землю, строительный мусор, выполняли несложную работу, не требовавшую особенной квалификации. В послеобеденное время ездили на экскурсии, устраивали вечера интернациональной дружбы, представляли свои музыкальные программы на дискотеках. Время летело незаметно, и всё было интересным.

Тогда же Руслан впервые увидел ватты Северного моря. Когда они вылезли из автобуса, пришла пора морского отлива, и дно всё более обнажалось, вода отступала на глазах, из отливной пены рождая целый мир. Маленькие рачки и моллюски кололи своими панцирями подошвы тех, кто разулся и решил походить по мокрому песку босиком. Налево и направо тянулись долгие, переменчивые мелководья и травянистые пляжи. Блестела под ногами серо-голубая влажная гладь, расчерчиваемая струйками убегавшей мутной воды. Воздух был насыщен чистым и пронзительным ароматом моря, пестроносые крачки, кулики-сороки и крохотные чернозобики наполняли пространство ровным шумом, слабо угадывались на синем горизонте дамбы – всё это заставляло как-то по-новому взглянуть на самого себя и на мир вокруг… Это и был новый мир…

В последний вечер перед отъездом группы на родину Руслан сидел в баре молодёжного центра и потягивал знаменитый северогерманский „Beck’s“. По телевизору над стойкой крутили клипы, шла какая-то нескончаемая передача MTV, содержание которой в этот момент как нельзя лучше соответствовало расслабленности и безмятежности Руслана. К нему подходили разные люди, чтобы поздороваться и пожелать удачной дороги домой – он был общительным человеком и легко завязывал контакты с окружающими. Волонтёры знали, что он уезжает завтра, и многие пришли попрощаться с ним. Были дружеские похлопывания по плечу, тосты в честь отбывающего на родину, добрые слова на дорогу. Один немец сказал, очевидно, желая сделать приятное:

– Я всё хотел сообщить тебе, но думал, что ты и сам знаешь: тут же ведь и русская девушка есть.

– У нас в лагере? – удивился Руслан.

– Да. А ты разве не видел её?

– Ни разу! Вот удивительно!

– Точнее, она не совсем русская, она с родителями уехала из России сюда, в Германию.

– Этническая немка?

– Ну да, но всё равно русская. Я сейчас приглашу её.

И добрый немецкий парень сорвался с места, побежав в соседний отряд за незнакомкой.

Она звалась Татьяной. Ей недавно исполнилось шестнадцать лет, она вот уже как девять лет жила с родителями в небольшом городке под Бременом. Руслан удивился их неожиданному знакомству, но его открытая душа легко принимала любые встречи и случайности, и уже спустя пять минут они с удовольствием болтали друг с другом на русском. Немцы, поляки, чехи, украинцы и другие с понимающими улыбками быстро оставили их в покое, да выпито уже было достаточно, да и время уже настало, когда благообразная Европа укладывается почивать… Молодёжный центр закрывался, и они отправились побродить по улочкам близлежащего городка. Руслан чувствовал себя очень хорошо в её обществе, и ей было интересно общаться с ним. Что общего возникло между двумя молодыми людьми, познакомившимися лишь час назад, что повлекло их в ночную темень, на пространства заснувшего мира? Таня говорила по-русски с забавным акцентом, иногда очень старательно подбирала нужное слово и, несмотря на это, всё же ошибалась и сама же заразительно смеялась потом… Она расспрашивала о России, чувствовалось, что тот далёкий мир её детства не сделался ей чужим и безразличным.

– А вернуться не хочешь? – спросил Руслан.

– Наверное, нет, – сказала она, подумав, – здесь родители, друзья. Да я и привыкла уже.

А Руслан подумал, что хотел бы, чтобы она вернулась в Россию.

Они забрались в своей прогулке на самую высокую точку города, пройдя вдоль стены общественного парка к смотровой площадке на Буковой горе. Стояли и смотрели вниз, на спящий мир.

– Ты читала Пушкина?

– Очень мало, – призналась она. Мы в гимназии изучали, что это великий русский поэт.

– И всё?!

– Да, немного.

– Знаешь, у него есть произведение, которое называется „Евгений Онегин“. Большое произведение. И там была главная героиня, которую звали Татьяной.

Девушка широко раскрыла глаза и посмотрела на Руслана, не шутит ли он. И попросила рассказать, что это была за история.

Великая русская классика! Руслан никогда бы не мог подумать, что когда-нибудь он будет гулять по ночным улицам далёкого немецкого городка и пересказывать едва знакомой девушке содержание пушкинского шедевра. Однако он делал это и чувствовал себя абсолютно счастливым. Он рассказывал ей о провинциальной помещичьей жизни в русской деревне, о надеждах и мечтах, которыми жили дворянские барышни, об уездных балах и увеселениях. Неожиданно для себя он вспомнил многие строки из письма Татьяны к Онегину и читал их наизусть.

– Он ответил на её письмо? – спросила девушка.

– Ответил.

– Что он ей сказал? – разволновалась Таня.

И Руслан рассказывал дальше…

– Я обязательно возьму в библиотеке этот роман и прочитаю его сама, – сказала девушка. – Спасибо тебе за рассказ. Теперь я знаю кое-что новое о своём имени, – улыбнулась она.

– Обязательно возьми!

– А когда ты уезжаешь к себе домой?

– Завтра, то есть уже сегодня.

– Правда?

– Да.

– Почему так быстро? – огорчилась она.

– Я уже четыре недели здесь, – сказал Руслан. – Жаль, что мы не встретились раньше.

– Да, и правда, жаль. Я приду тебя проводить. Можно? Ты не против?

Разве мог он быть против?

Автобус, отвозивший их волонтёрскую группу на вокзал, приехал ранним утром. Руслан вообще не ложился в ту ночь. Расставшись с девушкой, он долго бродил по лугам вокруг лагеря в одиночестве, потом пошёл на берег речушки неподалёку и сидел там. Спать совсем не хотелось. Ему было жаль уезжать, особенно – теперь.

Таня действительно пришла провожать его. Она принесла ему свой домашний адрес, записанный на листке в клеточку, вырванном из тетради.

– Ты будешь писать мне письма? – спросила она.

– Конечно, – ответил он и почувствовал себя совершенно счастливым.

Они обнялись на прощание, легко-осторожно поцеловались.

– Что теперь? – спросила она.

– Разные страны, письма, – сказал он. – Новая встреча. Я постараюсь приехать сюда на следующий год.

– Приезжай.

IX

Легко поверить в то, что человек волен в своих фантазиях, но это совсем не так. Арсений несколько раз пытался представить себе остров зимой – черты милого клочка земли с выжженной солнцем жёлто-зелёной травой и сочной зеленью деревьев обретали сухость средневековых гравюр. Его воображение рисовало картины неба свинцовой плотности, рвано-вспененных волн, бьющих в береговые дамбы, сырости, проникавшей сквозь одежду, но всё это больше походило на иллюстрации из средневековой хроники или учебника истории, чем на зимние отблески действительности. И он поверил в невозможность своих фантазий.

В его настоящем было другое: быстро пролетавшая утренняя свежесть, казавшаяся в первые минуты после пробуждения нестерпимо колючей, но так ласково освежавшая лицо во время спортивной пробежки по вершинам дамб; было солнце, разогревавшее воздух до пресыщения ароматами полей и запахом солёного моря; были многочисленные туристы, которые бродили по мощёным дорогам меж посевами злаков и кормовых трав и восхищались пейзажами…

При всём старании Арсений не сумел бы вызвать в себе что-либо другое, отличное от его душевной наполненности последних дней. Он замер в тепле переживаний и старался не растерять его.

Даже в спокойные дни островные травы по-особенному пели, тревожимые ровным дуновением с моря. Подстриженные человеком и выглаженные ветром, выцветшие под быстрым и жарким северным солнцем, они жили потаённой жизнью. Арсений полюбил эти места за внешней стороной дамбы, эту иллюзорно-реальную часть острова, которая то скрывалась под мутной и долгой водой в дни нестихавшего приливного ветра, то манящей гладью лежала под августовским солнцем. Когда солнце начинало клониться к старой башне-маяку, друзья отправлялись на свою послеобеденную прогулку. Сойдя с мощёной дороги, разувались и с радостью шагали по шероховатой траве. Прыгая с разбега через высохшие водоотводные канавки и каналы, они добирались иной раз до самой границы заповедной зоны – той, где редкие птицы Северного моря устраивали гнёзда… Ближе к вечеру на внешние луга выходили коровьи стада, и тогда знойная мелодия иссохших трав дополнялась массой других звуков. Никто из здешних крестьян не сопровождал животных, те уже давно знали свою дорогу и весь продуманный распорядок жизни, поэтому с удивлением обращали тяжёлые головы в сторону незнакомых людей.

Каждый день они купались в заводи у дальнего маяка, стоявшего со стороны фарватера. Так Арсений узнавал разную воду: и обманчиво шёлковую, пускающую солнечные зайчики в глаза, и тяжёлую, серую, рвущуюся из глубин моря, чтобы подавить своей неизмеримой массой, чтобы разбить тебе в кровь локти, колени о грубые валуны, наваленные вдоль береговой кромки… Менявшиеся лики воды завораживали, это было время и пространство тех седых времён, о которых когда-то так поэтично повествовал его любимый хузумский житель. Лёжа на воде, Арсений забавлялся видом причудливо распушённых облаков, в другом настроении он поднимался на смотровую площадку маяка и смотрел на неясные очертания птичьего заповедника – такого же острова, лежавшего чуть дальше от материка. И целые дни затем он жил с чувством сопричастности сильной гармонии вечных приходов и уходов волн, утреннего безмолвия и закатного шума ветра, одиночества и единения со всеми.

Было ли это одиночеством? Вероятно – лишь в редкие минуты, когда за соседним столиком в местном ресторанчике располагалась какая-нибудь компания давно знакомых друг другу людей, когда они непринуждённо шутили, перебрасывались репликами с хозяином и его женой, и шутки их были наполнены морской солью, а в словах слышалось что-то простое и прочное.

Человек, умеющий открывать слух окружающему, не может быть одиноким. Смешные путы условностей, определяющих одиночество, легко рвутся, и Арсений знал, что весь мир был – его, и он сам принадлежал миру, и ему было хорошо. Вероятно, бестолковые и беспечные курортники, дважды в день приезжавшие на остров, не смогли бы понять это ощущение внутренней свободы. Заполняя свой мир галдежом и вспышками фотокамер, они покидали повозки, на которых пересекли ватты, и рассыпались суетливым горохом по сухим травянистым пляжам и мощёным дорогам. Большая часть их через два-три часа уезжала обратно, но некоторые оставались на ночь в местных пансионах. Перед закатом они прогуливались по дамбам, защищённые от ветра добротными куртками. Арсений и Руслан иногда обменивались с ними парой слов, иногда – просто кланялись друг другу. По вершине насыпных сооружений вилась ленточкой тропинка, кое-где стояли удобные скамьи для отдыха. Расположившись на них, люди на некоторое время теряли чувство настоящего, чувство обыденности, открывали лицо и сердце стремительным потокам воздуха, находившим с востока, с далёкого фарватера Эльбы. Однако же совсем скоро привычная жизнь звала их, и они уходили к своим тёплым комнатам, к свету гостиничных залов, к трапезе и местной выпивке…

– Вот мы и в Германии, – сказал Арсений своему другу, когда они вечером сидели на гребне восточной дамбы и смотрели на далёкие силуэты огромных океанских судов, проплывавших по фарватеру Эльбы.

– Сидишь вот так, а на родине жизнь идёт неспешно… Ты мне писал, что последняя выставка прошла успешно…

– Всё так, – сказал Арсений. – Хорошие заказы, хорошие покупки… именно материальное…

Их разговор прервал Хольгер, проезжавший по дорожке внизу дамбы на каком-то сельскохозяйственном самоходном агрегате.

– Привет, ребята! – закричал он с гордостью, показывая на свою технику. – Заходите через полчаса, посидим вместе!

Ему очевидно хотелось похвалиться новым приобретением.

– О’кей, Хольгер! – откликнулись они в ответ. – Придём…

– Хороший он человек, – сказал Руслан, глядя вслед немцу, – простой и цельный.

– Согласен.

– Любопытно это: уезжали мы за тридевять земель – и находим здесь людей, с которыми хорошо.

– А сидели бы дома – и не знали, что есть такие. Впрочем – могли бы и других встретить, уже не здесь, а там… Ай, да ладно, – махнул рукой Арсений, – философия всё это…

– А я тогда всё-таки попал к старцу, – неожиданно сказал Руслан. – Он мне и велел ехать. Ну то есть не велел, а одобрил моё желание…

– Да ты что!? Ты у него спрашивал о поездке за рубеж?

– Не совсем. Я очень хотел увидеться с Таней, а для этого нужно было заработать денег. И я тогда собрался на сельхозработы в Америку, чтобы накопить там баксов, а потом положить их как обеспечение на банковский счёт и поступить в студенты немецкого университета. Тогда бы я смог несколько лет постоянно жить в Германии.

– Теперь я понимаю, – сказал Арсений.

– Ну да. Первый раз, когда старец нас не принял, я так огорчился! Думал: что это такое, если он даже общаться не желает?! А через неделю ещё раз пришёл к нему, и он с интересом меня выслушал. Я так путано всё рассказывал ему… А он сообщил мне знаками по своей системе: „делай, что задумал“. Вот я и здесь.

Оба замолчали.

– Что скажешь? – спросил Руслан.

– Я не знаю, – смущённо признался Арсений. – В голову лезут дурацкие литературные аллюзии, а хочется простые слова произнести, без красивостей… Я ведь тоже хотел просить совета о чём-то подобном…

Закатное солнце опустилось совсем уже низко, скрылось за башней старого маяка. По вершине дамбы ровно бежал холодок морского дыхания, и друзья спустились на приглаженную ветрами, сухую траву на середине склона.

– Если смотреть на запад, то всего лишь тихий вечер, а на восток – уже почти ночь, – сказал Арсений.

Руслан снова взобрался на гребень дамбы, покрутил головой и рассмеялся.

– И правда! – воскликнул он. – Настоящее пересечение времён. Как в нашей жизни.

– Кто знал, что бывают такие пересечения? – отозвался Арсений снизу. Он улёгся спиною на крутой склон, чтобы спрятаться от ночной свежести.

– …Хотел просить совета о поездке? Сюда? – продолжил Руслан.

– Не о поездке. У меня ведь тоже своя история была, когда мы к старцу шли.

– А я чувствовал, – сказал Руслан. – Когда ты нам о картинах рассказывал или камертоны к ним давал, я чувствовал, что всё это очень живое и трепетное. И личное.

– Вот я и хотел у Алексея Фёдоровича спросить, что мне делать: продолжать ли искать её внимания или тихонечко в сторону отойти, чтобы её душевного спокойствия не разрушать своими попытками.

– А она не очень радушно относилась к твоим знакам внимания? – спросил Руслан.

– Сложно сказать… Она никогда не говорила мне, что ей неприятны мои „знаки внимания“, – усмехнулся Арсений. – Вот только я постоянно ощущал барьер между нами. И даже не барьер, а некое неуловимое различие, словно бы мы изначально на разных языках говорили и в разных мирах жили. Затем научились понимать друг друга, а ощущение разности миров осталось…

– Я понимаю.

– Мне теперь кажется, что Алексей Фёдорович провидел мою ситуацию. И чтобы не огорчать, не давать напрасной надежды, решил дать мне пожить своим умом.

Руслан хотел что-то сказать на это, что его снова перебил Хольгер, возвращавшийся домой после своих хозяйственных работ и предвкушавший хороший отдых.

– Эй, друзья, пойдём! – закричал немец, и Руслан махнул рукой, давая понять, что позже доскажет свой вопрос.

Они поднялись из травы и направились в дом Хольгера, стоявший рядом с гостиницей.

X

Руслан действительно уехал реализовывать свой замысел: сначала в Америку, затем осел в Германии, став студентом немецкого университета. И Арсений не видел его почти два года. Странным образом их дружеское отношение друг к другу не ослабело на расстоянии, а напротив – наполнилось особенным смыслом, им обоим приятно было осознавать, что есть в мире родственная и творческая душа, которая сможет понять твои идеи, мечты… Они поддерживали общение с помощью писем – старомодных, созданных от руки и на бумаге, не особенно доверяя мысли свои электронной быстроте и безликости интернета. Иногда звонили друг другу, хотя сложно было одному застать другого дома: выставки, поездки, учёба, библиотеки отнимали у разговоров самое удобное время… При том были, конечно же, и такие истории, о которых нельзя было рассказать на расстоянии.

…В жизнь Арсения вошло стремительное движение к вернисажу. Из города, где он познакомился с хорошим человеком и другом, Арсений вернулся в свои родные пенаты и, мгновенно забыв о преподавании, ушёл в задумчивый и светлый мир творчества. Сухая зима кружила морозной крупой на улицах, заметала светло-серые змейки по тротуарам, под ноги прохожим, последние листья осыпались с застывших деревьев. Люди куда-то торопились, стараясь быстрее запрыгнуть в автобусы и трамваи. Набережная, по которой многие любили прогуливаться в теплые дни, почти опустела. Замершая река бесцветно лежала под таким же бесцветным небосклоном, и было непонятно, где в них истинный образ, а где отражение…

В тех поздненоябрьских днях душа заново открылась всему сущему. За два года накопилось много интересных работ и ещё больше – задумок, которые жили своей потаённой жизнью в душе и словно бы шептали тихо: мы здесь, мы ждём своего часа, чтобы выйти на свет в форме  и обличии…

Арсений снял небольшое помещение для своей композиции. Зайдя однажды в городскую музыкальную библиотеку, он удивился тому, насколько точно один из ее залов соответствовал внутреннему замыслу вернисажа, что жил в нём. Он договорился с директором об аренде и теперь почти всё свободное время проводил там. Выстраивал освещение, подбирал цвета гобеленов, компонировал расположение ниш, где собирался установить свои работы. Многие в те дни почувствовали, что это – не простой вернисаж, и приходили помочь, предлагали свои идеи и тоже проводили много времени в устроении всего. Арсений иногда удивлялся, что столько добровольных помощников радовалось вместе с ним о будущем. Однажды и директор заглянул к нему, когда художник бродил в полумраке и задумчиво смотрел на одну из картин, ему никак не удавалось найти для неё место. Директор осторожно кашлянул, уловил приглашающий жест Арсения и вошёл в помещение. Вместе они сидели в полумраке и думали. Затем директор предложил Арсению совершенно сказочный вариант. Он разрешил ему выставить свои работы и в других залах библиотеки. Так мир художника обрёл движение…

Приходила и она; и тоже помогала, старательно расчерчивала большие бумажные листа, на которых Арсений рисовал план будущей выставки, или при необходимости бралась за нитку с иголкой и сшивала вместе ткани, которыми обрамляли оконные ниши… Забот оказалось так много, что Арсений даже не представлял себе, как бы он со всем справился без друзей. Однако вечерами он стремился остаться в помещении один. Так он искал слова и мелодии, которые прозвучат скоро. Их невозможно было открывать при всех. При мысли об этом всё представлялось фальшивым и выспренным, и уже не хотелось, чтобы кто-то видел его жалкие потуги добиться оригинальности. В такие минуты он научился не думать о творчестве.  Он всего лишь размышлял о технических деталях… хотя нет, неправда, он просто сидел в темноте и слушал тихие голоса внутри, и выбирал то, что заставляло его дыхание дрогнуть… И это были большей частью даже не слова, скорее – интонации будущих слов. Насколько можно быть откровенным на этой встрече, спрашивал он себя и боялся – не смеха со стороны, а того, что может поставить другого человека в странное положение. Другого человека – это её. Не нужно объявлять, кому посвящён вернисаж, но если случится в его мире лунное затмение, то она догадается, и все догадаются, но то уже будет после. А если не случится? Неужели всё окажется напрасным? Впрочем, он сам рассказывал – и ей, и другим – о том, что излишек личного убивает высокое…

Кто-то из журналистов спросил, каким будет название вернисажа. Вопрос смутил Арсения, потому что эту деталь он совсем упустил из виду. Молча глядя на спрашивавшего, он думал, что тот, верно, ожидает от него привычной банальности, наподобие «осенних мотивов» или «негромко поющей души». Именно такие сочетания безжизненных слов по обыкновению выводили на рекламных щитах, афишах, в разделах газетных объявлений, когда в городе готовили чью-либо выставку. Ещё там встречались непременные уточнения: «пятьдесят лет в строю», или «творческий отчет за сорок лет работы», или «старые и новые работы мастера»… Арсений думал, глядя на журналиста, что слова очень часто ограничивают свободу мысли. Ему тоже в какой-то момент захотелось назвать свой вернисаж «осенним», но уже через секунду он рассмеялся своему желанию, как неудачной шутке.

Журналист деликатно кашлянул, и Арсений со смущением вернулся от своих безмолвных размышлений к сути их разговора.

– Каково то место, что займёт название? – спросил он журналиста.

– Э… простите? – смутился тот, не уяснив вопроса.

– Могу ли я предложить для опубликования длинное название?

Журналист помедлил и кивнул утвердительно.

– Дело в том, что на вернисаж я пригласил своего знакомого, который пишет стихи. Я хотел бы использовать его трёхстишие для названия всего вечера.

– Я готов записать.

И тогда Арсений продиктовал ему строчки, из настроения которых складывалась его собственная настоящая жизнь:

Скажу, позвонив,

Что осень ушла.

Снег осветлит мою грусть.

XI

Та встреча рождалась из множества моментов одиночества, случавшихся ему. Арсений был действительно счастливым человеком и всегда думал о себе, как о счастливом человеке, и если бы ему предложили от чего-либо отказаться в жизни, чтобы сохранить своё счастье, он бы в самую последнюю очередь подумал о минутах уединения.

Когда он сказал об этом Руслану, тот понимающе кивнул. (Арсений помнил о его желании обрести лесной дом с библиотекой.) Когда останавливались бытовые разговоры, отходили в сторону житейские заботы, когда бледнела и растворялась надоедливая суета дней, им обоим одинаково удавалось вслушиваться в то истинное, что окружает человека. В минуты одиночества душа по-иному взглядывала на мир. И тогда Арсений брался за кисть, добавляя самые важные штрихи в свои картины.

Двигаясь к задуманному вернисажу, он не раз испытал сильный соблазн поторопить судьбу. Хотелось быстрее показать созданное, словно бы оно могло исчезнуть от пребывания вдали от людских глаз. Арсений не спешил, понимая, что любой фальшивый звук, цвет или слово станут тем, что украдёт смысл у всего вечера.

И его картины проявлялись постепенно в мире – как проявляется образ на фотографической бумаге, погружённой в реактивы, как насыщается всё более сочными красками утро, как проступают в человеческой памяти однажды слышанные стихи… Вернисаж становился узнаванием скрытого и таившегося рядом. Этого и ждал Арсений, именно к этому он хотел привести других и… привести её.

Он надеялся, что ей по душе придутся мгновения ранних сентябрьских дней, запечатлённые в его картинах: городские улицы залиты светом уже прохладного солнца и всё вокруг – пешеходы, автомобили, белые линии дорожной разметки на асфальте, деревья, запылённые за долгое лето, но ещё зелёные – всё видится очень чётким и правильным. В таких мгновенных фотографических снимках нашего восприятия не находилось места размытым линиям и цветовым переходам, мир оказывался светлым, воздушным и радостным в своей простоте и понятности.

Были в его картинах другие краски – словно бы взятые с дождевого неба глубокой осени. Около таких картин люди всегда останавливались, и на их лицах по обыкновению появлялась задумчивость, Арсению почему-то казалось, что они пытаются вспомнить нечто важное, бывшее в их жизни и случайно позабытое.

Однажды, когда Арсений подарил ей маленький этюд, почти миниатюру, она сказала ему по прошествии нескольких дней:

– Вот я и совершила маленькое путешествие в Ваш мир.

И улыбнулась смущённо.

Её улыбка очень нравилась ему. Арсению отчаянно хотелось, чтобы она улыбалась ему особенным образом, не как другим. Он любил, когда при встрече она чуть закидывала голову назад и слегка сощуривала глаза, приветствуя его (она была немного близорука). Она радостно спрашивала, как обстоят его дела, и он верил её искреннему интересу. У него теплело на душе, когда он разговаривал с ней по телефону, пусть и не часто, чаще всего – по деловым поводам, однако каждый разговор оставлял внутри долгий след их единения.

Арсений знал, что её мир принадлежал другому человеку. Беатриче, Лаура, другие – память о них утешала немного, но в действительности – что за дело было ему до этих прекрасных и поэтичных образов… Её улыбка при встречах была очень близкой, но хотелось, чтобы свет её был бóльшим светом…

 Произнеся свою смущённую фразу, она подсказала Арсению ту единственную тему, которую он искал. Он не хотел обязывать её к чему-то, да и не мог – обязывать, но было возможным – распахнуть для неё свой мир.

XII

 Она давно присутствовала в его потаённой жизни, сама не зная о том. Осенний лист, опустившийся в ладони, стал камертоном, надолго определившим звучание его дней. С того мгновенья образы будущих картин приходили странно, неожиданно и нежно, стремительно – так, что он едва успевал делать наброски в блокноте. Случалось, и довольно часто, что вечерами находила грусть, но через некоторое время он научился понимать её и жить с ней; вслушиваясь в звучавшие образы, он запоминал ту особенную музыку, которая затем начинала струиться в его графике. Знакомые искусствоведы и критики, подсмотревшие в мастерской несколько не выставлявшихся ещё работ, были в восторге и расточали хвалебные отзывы, предрекая будущие открытия. Арсений равнодушно относился к их восторгам и не спешил ничего устраивать. «Это всё – суета», – думалось ему. Ни один критик не знал и не видел того, чтó он открывал время от времени только ей, приглашая её в мастерскую. Однажды он показал миниатюрный альбом, на обложке которого стояло её имя. Внутри таилось маленькое собрание этюдов, белая гуашь на чёрном фоне. Арсений написал их, более трёх десятков, всего лишь за две ночи, которые в сознании его слились в одну. Альбом не должен был идти в тираж. Когда Арсений подарил его девушке, он снова стал обладателем её смущённой и благодарной улыбки.

Её образ вошёл и в бóльшие полотна, требовалось лишь чуть-чуть всмотреться в их художественную ткань. Это не было позой. Не убелённым сединами Петраркой, свыкшимся со своей ролью, принимавшим смешные поэтические позы и знающим наперёд все варианты созвучий, которые исторгнет его лира, но юным душою, наивным и никому не известным художником, только-только случайно встретившим свою Лауру, был он в те дни и месяцы.

– Расскажи мне, как это получалось, – попросил Руслан, когда Арсений приоткрыл ему тайну некоторых работ. – Я вот не пишу ничего уже давно. Настроения, наверное, нет…

– А я даже и не вспоминал про настроение, – улыбнулся Арсений, – это всё было какое-то волшебство, которое творилось само по себе, без усилий с моей стороны. Мне так легко работалось, когда я представлял, что она рядом, смотрит на мою работу… Вот говорят, что необходим тяжёлый труд, чтобы создать шедевр, но… не назову свои этюды шедеврами – они были ласточками, которые вылетали из моего сердца. И мне это было дорого…

– А она видела этих ласточек?

– Да. Кое-что я даже подарил ей.

– Понятно, – рассмеялся Руслан, – служение влюблённого художника…

– Ну, вроде того…

– Она жила одна или с родителями?

– С родителями. Но ты не спрашивай меня о всяких таких обстоятельствах. Понимаешь, я оберегал родившийся во мне волшебный мир, не пускал в него обыденные вещи, – сказал он Руслану. – Конечно, я хотел приглашать её в кино, на дискотеку до утра, в театр – куда угодно, мало ли весёлых мест на свете есть! – но боялся стандартности этих приглашений… Так ведь все делают, а мне казалось, что настоящее не бывает стандартным!

Арсений вспомнил далёкий русский городок, где они познакомились с Русланом. Однажды вечером он загрустил в разлуке и решил отправиться в путешествие по мокрым тёмным улицам – разыскивать междугородный телефонный пункт. Моросил нудный осенний дождь, сырой воздух пробирался под лёгкую одежду – всё было именно таким, как изображается во множестве романов. Вот только жизнь его была не романической, а реальной, и шёл он звонить девушке, не имея никакой уверенности в уместности этого звонка. Гостиничные соседи, с которыми несколько раз складывались симпатичные вечерние партии в преферанс, удивились тому, что Арсений отправился куда-то в непогоду. Они уже привыкли к долгим расслабляющим посиделкам после трудовых командировочных будней, конечно же, со всеми атрибутами подобных мужских встреч: жареной на гостиничной плите картошкой, нарезанной ломтиками селёдочкой в прозрачных пластиковых упаковках, ледяной водочкой из громыхающего холодильника в номере. Арсений не посвящал их в свои переживания, просто сказал, что ему надо прогуляться. Партнёры по преферансу засмеялись понимающе. Спросили: с девушкой свидание? Тогда: удачи и чтобы – «о-го-го всё было, тип-топ было»! О чём ещё можно было подумать?

Позже Арсений даже полюбил эти вечерние маршруты – в обход холодных луж, мимо зазывно сверкающих витринами продовольственных магазинов, через пустые тёмные площадки детских садов и школ, через неожиданный свет скверов и бульваров… Он звонил ей и, проговаривая сразу всю телефонную карточку, радостно слушал её голос. Она смущалась его звонкам. Рассказывала о студенческих делах в своём вузе, иногда делилась переживаниями по поводу новых гастролей кавээнщиков в их городе. Осмелившись, он пригласил её в театр по возвращении из поездки. Она сказала, что не знает, получится ли… Душе художника не нужно было объяснять её интонацию… И всё же он звонил ей, не теряя надежды в своей грусти. Через пару дней после того звонка – неудачного или всё-таки дающего радость? – он подумал, что когда-нибудь обязательно покажет ей новую картину. На ней был изображён усыпанный мокрыми листьями полуденный осенний сквер. Мощённые плиткой дорожки его уходили куда-то вдаль, задний план был закрыт прозрачным водяным туманом, лёгкой дымкой, начинающей уже рассеиваться. Где-то возле аттракционов веселились дети с родителями, прогуливались редкие пенсионеры… При взгляде на картину в сердце сразу же рождалось поющее ощущение простора и воздушной свежести. А потом на смену ему приходило другое, которое по-настоящему захватывало смотревшего и уже не отпускало. Это можно было бы сравнить только с тем, когда человек идёт по опавшей листве настоящих парков и скверов, вслушивается в багряно-золотое шуршание под ногами, снимает с лица паутинки, принесённые ветром… и – понимает, что на следующий день всего этого уже не будет.

Руслан понимающе вздохнул.

– У меня чуть иначе было. Знаешь, я ведь когда с Татьяной встречался в последний раз, поразился тому, насколько она продуманно относится к жизни. И – отчего-то мне скучно стало.

– На далёкий остров с ней не поедешь, наверное? Спросит, мол, а зачем это нужно?

– Именно так. Я и подумал что-то подобное тому, о чём ты мне рассказываешь. Настоящее – это то, что не умножается и не делится. Мне не хочется быть стандартно счастливым. – Он помолчал и добавил неожиданно: – Хотя её семья ко мне хорошо относится.

XIII

Вернисаж пришёл в мир в самом начале декабря.

По серому морозному асфальту городских улиц скользили паутиной редкие белые змейки. Потерявшие листву деревья стояли печально и безжизненно, вознося почерневшие ветви к неяркому зимнему небу. Всё было завершено и готово для выставки, но не было конца и картины по-прежнему приходили в сердце художника. Некоторые из них представали обычными, рождёнными из образов и красок, другие – сплетались из линий и штрихов, одни были ясны и прозрачны, так что оставалось лишь взять в руки кисть и перенести мир внутренний на холст, другие – темнели в дымке музыкальных камертонов, в неясной пока ещё гармонии эмоций и созвучий.

В тот день не было одиночества в сердце Арсения.

Он пришёл раньше всех, не от волнения, но чтобы просто побродить по пустым и оттого гулким коридорам музыкальной библиотеки. Большую часть написанного Арсений выставил в зале, где ряды для слушателей сбегали амфитеатром к небольшой и уютной сцене. Одни полотна скрывались в искусственно сделанных нишах по обеим сторонам зала, другие – встречали посетителей на специальных подставках посреди помещения. Арсений сделал так, чтобы ни одна картина не соседствовала в восприятии с другой, их нельзя было увидеть одновременно. Требовалось перейти на новое место, спуститься на одну или две ступеньки, зайти за гардины, шагнуть в алтарное углубление – это была осознанная попытка достичь чистого восприятия, без оглядки на сопутствующее.

Каждый холст был мигом его жизни. Ему не хотелось, чтобы искреннее стиралось сопутствующим.

Чуть позже стали появляться люди: его друзья, знакомые, посетители… Они не сразу попадали в главный зал. Так и должно было происходить, Арсений выстроил для них путь, по которому однажды прошла его душа. Слово «выстроил» не нравилось ему, однако художник не знал, как сказать иначе. Впрочем, главное скрывалось не в словах – в образах и движениях сердца…

– Я так хорошо помню свой первый вернисаж, – сказал Руслан, когда Арсений сделал паузу в своём повествовании. – Удивительно волнующее событие, наивное, самовлюблённое состояние, полное смешение мыслей и эмоций…

– У всех, наверное, так случается. У меня было что-то похожее.

– А затем начинаешь относиться более прагматично к происходящему, ведь так? – засмеялся Руслан, который умел открывать забавное в жизни. – Выставляешься с надеждою на заказы, на продажу картин… Горькая житейская правда… – и вновь от души рассмеялся.

– Тот вернисаж был особенным, – сказал Арсений. – Он словно бы существовал самостоятельно, параллельно моему существованию.

– Такое возможно?

– Оказалось, да.

Арсений тогда внезапно почувствовал себя гостем, который знакомился с тем, чего не знал ещё… Он не знал того, как она проводит свободное время, какую газировку пьёт в жару и какое вино – в дружеских застольях. Не знал, часто ли она грустит по вечерам и что нужно сделать для того, чтобы она просто села рядом и доверчиво прислонилась к его плечу. Не знал, какие блюда она предпочитает в кафе и какую музыку любит слушать. Он, наверное, не знал ничего о ней. Не об этом ли написал он свои картины?

А гости, пришедшие на вернисаж, ждали его слов. Они стояли в фойе музыкальной библиотеки и доверчиво ждали момента, когда двери распахнутся и они войдут в обещанный им мир. Они были добрыми, и Арсений чувствовал их доброту.

– Я рассказал им тогда старинную японскую легенду, – сказал Арсений своему товарищу, который очень внимательно слушал его и, казалось, сам проживал услышанное. – О цветах японской вишни. Знаешь её?

– Ни разу не слышал.

– Ну, не важно. Однажды известный японский художник подумал: а что по-настоящему ценного написал он за свою жизнь. Его знали при дворе императора, его картины висели в жилищах уважаемых и влиятельных людей. Небогатый люд не мог приобрести его полотна, но охотно раскупал их недорогие литографии. Художнику давно уже казалось, что он ведёт прекрасную жизнь, которая щедро оделяет его большими и маленькими радостями.

– Однако…

– Ты прав. Однако… не всё было так хорошо в действительности, как казалось художнику. Однажды он спросил себя, есть ли в его коллекции картин та единственная, при взгляде на которую всё бы менялось в жизни человека. И понял, что такой картины он, увы, не создал…

– Как это знакомо! И что же он сделал?

– Он всё бросил, оставил всё позади, в прошлой жизни… И ушёл. Так, как умеют уходить действительно великие люди. Нашёл хижину где-то в горах и стал ждать единственную волшебную ночь в году, когда зацветает японская вишня. В первый год он банально проспал её, потому что не знал по-настоящему, что такое ожидание счастья. И так ему пришлось остаться в той хижине ещё на один год, и ещё на один, и ещё…

– Он вернулся? – спросил Руслан.

– Спустя пять лет. Его не позабыли, но встретили с лёгкой недоверчивостью, как любого непонятного человека. Ведь когда о нас не говорят, нас забывают. А непонятнее всего бывает то, что уже позабытые люди ни с того ни с сего заставляют вспоминать о себе. А потом художник выставил свою единственную картину…

…Рассказывая историю гостям вернисажа, Арсений иногда украдкой взглядывал на неё. Перед началом всего он и эта девушка стояли рядом и о чём-то разговаривали, шутили, смеялись. Арсений не запомнил ни слова из их разговора, потому что мысли его бежали в те минуты отдельно от его речи. Слова той лёгкой беседы перед открытием вернисажа почти ничего не несли в себе, были лёгким серпантином, который во время праздников падает и падает бесконечно откуда-то сверху, а его смахивают небрежными движениями с плеч, чтобы скоро обнаруживать на одежде уже новые ленты… К ним подходили знакомые, тоже шутили и смеялись, потому что многие думали, что виновника торжества нужно поддержать и избавить от волнения. «Знает ли она, догадывается ли она о том, чтó за картины увидит на вернисаже?» – думал в те минуты Арсений…

И всё было хорошо.

Гости шли по залам и переходам. С самого начала говор многих людей стал затихать, делался всё тише и тише, затем окончательно смолк, и установилось тихое, внимательное молчание, прерываемое лишь редкими чтениями того самого человека, чьи строки Арсений попросил поместить на афишах. Была музыка, тоже негромкая, живая. Играли старинные знакомые, две гитары и скрипка.

Наконец, все вступили в зал, где располагалась основная композиция. Арсений слышал, как гулко ворочается в его груди сердце. Шаг за шагом, миг за мигом все двигались к его признанию.

– Ты мне скажи главное, – не утерпел Руслан и перебил рассказ, – она-то догадывалась? Она поняла, что почти всё на вернисаже было посвящено ей?

Арсений вздохнул.

Догадывалась ли о главном она? Девушка тихо шла среди других людей, из зала в зал, от полотна к полотну, ничем не показывая волнения. Мгновениями внимательный ко всему художник замечал в её взгляде отблеск негромкой радости, в другой миг – видел только, как она опускает голову и словно задумывается. Возможно, она поняла что-то, но их взгляды не могли встретиться: то ли из-за того, что другие люди переходили с места на место и разделяли их, то ли по какой другой причине…

– Я не знаю, – честно ответил он другу. – У меня и так, сама по себе, душа пела, от того, что я пригласил её и она пришла, и помогала мне всё готовить, но только в набросках, технически, а новых картин не видела, как и все, и не просила взглянуть хотя бы одним глазком до вернисажа… Мне кажется, она поняла. Возможно, когда все подошли к последней, специально скрытой за занавесом…

– Той самой?

– Да, ты её видел.

Та картина была для Арсения особенной, очень личной. Ему не хотелось, чтобы она жила на выставке рядом с другими полотнами, чтобы многие, случайные, на неё глазели походя, будучи неизвестно как занесёнными в выставочные залы и проживавшими их только от входа до выхода. Именно поэтому он скрыл её, и только в конце вернисажа, собственной рукой, снял покрывало.

В тот момент они стояли рядом. Арсений чуть отошёл в сторону, далёкий от того, чтобы что-то рассказывать, вообще – чтобы что-то произносить. Как и все, он смотрел на усыпанный мокрыми листьями осенний сквер. Там, в воздушном тумане, был его мир и его приглашение к ней. Уже не играла музыка, не звучали чудесные строки его знакомого. Она стояла рядом, так близко, что он слышал её дыхание, слышал её мысли. Возможно, она знала, что это – его приглашение…

А потом кто-то негромко захлопал. И ещё один, и другой. Вернисаж, наверное, удался. Люди стояли большой группой перед последней картиной и благодарно аплодировали ему. Потом были поздравления, любопытные короткие разговоры с теми, кто непременно желал за пару минут проникнуть в тайны творчества художника. Пара журналистов брала интервью для  раздела культуры в местной газете. Сияющий директор библиотеки, позволивший Арсению выставить у себя картины, долго жал ему руку и говорил что-то путаное и длинное, но очень милое. В честь дня открытия в кабинете директора было запланировано небольшое угощение для близких друзей художника, и директору уже не терпелось переместиться туда… Воцарилась такая понятная суета… Затем на короткое время Арсений остался один, спрятавшись за маской занятого человека, которому срочно требуется решить некие организационные дела.

– Словно сон? – негромко, на самое ухо, спросила его давняя знакомая.

– Это не сон был, – грустно ответил он чужими строчками, – поклон прощальный уходящего друга…

– А где Настя? – спросила она, что-то понимая. – Она не осталась?

– Нет.

– Нет?!

– Её пригласили сходить на КВН, и она поспешила туда. Она обещала кому-то.

– И она смогла?..

…

XIV

Пробуждение – не по часам, а по солнечному лучику, скользнувшему из-за занавески; иногда – утренняя пробежка вдоль береговой кромки; простой и здоровый завтрак в одном из местных кафе; обязательное ежедневное купание после полуденной прогулки по лугам и пастбищам с их кратковременным буйноцветием трав…

В последний день перед отъездом с острова друзья поднялись на башню старого маяка, чтобы с высоты птичьего полёта ещё раз взглянуть на всё и получше запомнить – не глазами, но сердцем. Вскарабкались туда по узкой лестнице в толще стен, видавшей, вероятно, не только дедов и прадедов местных жителей, но и суровых средневековых пиратов Штёртебекера. Почитали по пути глупые и наивные надписи на штукатурке: почти каждый современный вандал-эстет считал долгом зафиксировать свой визит в эти края. Бросали монетки в приёмник стационарной подзорной трубы и потом рассматривали сверху такие знакомые тропинки, зелёные уголки, укреплённые камнем береговые склоны…

– А говорят, что во времена оны вода почти до середины башни могла подниматься, – задумчиво сказал Арсений, склоняясь над перилами верхней площадки и глядя прямо вниз. – А ведь так высоко…

– Да, сильные наводнения несколько раз случались, – откликнулся Руслан. – Мне краеведы давали почитать брошюрку. Там написано, что в штормовую непогоду местные жители спасались именно в этой башне. И сидели здесь по нескольку дней. Специально хранили здесь общественные припасы, чтобы с голоду не умереть в случае чего. Кстати, ты обратил внимание на то, что все мощёные дороги на острове устремлены напрямую к старому маяку?

– Да, мне это ещё удивительным показалось.

– Специально было сделано, чтобы при сигнале опасности можно было успеть за считанные минуты добежать до спасительного сооружения. Так бы всегда в жизни…

Оба вновь замолчали.

– Хорошо, что ты не спрашиваешь меня, что было дальше, – с грустной иронией сказал Арсений.

– Ты о вернисаже?

– Да. Хотя чтó тут спрашивать… Ваш покорный слуга, как заведено в подобных случаях, отчаянно напился. Как завершилась официальная часть, так и завертелся калейдоскоп. Помню, что все говорили об искусстве, о вдохновении, об удаче, тост за тостом, и всё так стремительно… Там, в кабинете директора ещё пара моих знакомых была, они совсем недавно узнали друг друга и так трогательно и нежно открывались взаимно. Тоже художники, мне было радостно на них смотреть, и я все время порывался пожелать им удачи в будущем, поднимал в их честь бокал, и они отвечали, бедный мальчик по моей вине, наверное, на утро страдал от чудовищной головной боли…

– Я вообще удивляюсь, как ты смог что-то праздновать, когда она так ничего и не поняла, – сказал Руслан.

Арсений задумчиво улыбнулся.

– Потом поехали кататься на чьей-то машине по городу. Я всё пытался избавиться от ощущения декабрьской снежной пустоты. Знаешь, бывает такое: смотришь на холодную улицу и вдруг понимаешь, что это не улица холодная, а внутри у тебя холод. Вот я чувствовал эту пустоту и хотел побороть её – криками ли, песнями… А очнулся в ту ночь перед воротами женского монастыря. Зачем я там оказался? Тишина, темнота. Стоял отчего-то на коленях – как ноги не поморозил? – и смотрел через стену на купола… Затем поднялся и домой пошёл, пешком через весь город…

– А я на велосипеде долго-долго вдоль Эльбы ездил, – сказал Руслан.

– Значит, понимаешь…

– Да, была бы всегда рядом такая башня-маяк, как здесь, – сказал Руслан. – Залез на неё, и любую беду пересидеть можно. Сколько поколений здешних жителей от штормов спасалось…

– Я тогда, перед монастырём, старца вспомнил, к которому мы с тобой ходили. Он же мне ничего и не захотел говорить, потому что ничего не могло случиться!

– А может быть, и наоборот, – проговорил Руслан. – Я его тоже часто вспоминаю. Он не такой, чтобы просто отказать в общении.

– Так что же тогда? – спросил Арсений.

– Мне кажется, что у тебя всё важное было. И у меня тоже было всё с Таней.

– Было?

– Да! Ты ведь жил, писал картины, думал о ней, она была всё равно что самый близкий человек тебе! Разве твой мир был бедным миром?..

«Флиппер» привёз на остров очередных туристов. Друзья смотрели сверху, как те сошли на берег и смешно разбежались в разные стороны. С высоты маяка люди казались маленькими и совсем чужими.

– Куда отправишься завтра? – спросил Руслан. – Сначала на материк, а после?

– Поеду в Мюнхен.

– Выставка?

– Да. Познакомился с интересным человеком. Современный меценат, устраивает много чего по всему миру. Он где-то видел мои каталоги. Предложил попробовать силы на европейской сцене.

– Рад за тебя, – искренне сказал Руслан. – А у меня заказ на внутреннюю роспись одного здания. Вот только не знаю, дождусь ли. В Россию хочется.

– А здесь уже ничего не держит?

– Увы…

– Поедем со мной! Развеешься, а там видно будет…

– Честно говоря, я не знаю, – сказал Руслан, – не хочется обещать, когда сам не разобрался. Мне иногда кажется, что мы скачем по миру, как испуганные зайцы – от одной проблемы к другой. Вот поеду я с тобою в Мюнхен, а по дороге буду думать, что напрасно…

– Из-за той девушки, Тани?

– Скорее всего, она по-прежнему ждёт меня. Она ведь хорошая.

– Тогда ты сам решай.

Туристы добрались до старого маяка и уже намеревались забраться на его смотровую площадку. Друзья последний раз посмотрели на остров сверху и стали спускаться.

– А что у тебя было после вернисажа? – спросил неожиданно Руслан.

– Ты имеешь в виду, искал ли я встреч с ней?.. Нет, не искал. У меня имелся в остатке такой огромный мир, – покачал головою Арсений, – например, этот остров. Несложно затеряться. Впрочем, недавно я отправил ей открытку. Так, без задней мысли, просто весточка, поклон из-за границы…

– Понятно.

– Понятность бывает так обманчива! – засмеялся Арсений. – Перед отъездом одна знакомая сообщила мне по секрету, что если бы я был более настойчив, Настя вышла бы замуж – за меня.

– А она-то откуда это узнала?

– Она – её подруга. Ну что, пойдём в гостиницу собирать вещи?

– Пойдём.

Они начали спускаться с маяка, как вдруг Руслан остановился и спросил:

– А ты уверен, что сможешь затеряться?

Арсений не отвечал, и Руслан снова сказал:

– Понятно.

Остаток дня был наполнен суетой и прощаниями. Немногочисленные местные жители уже хорошо знали двух русских художников. Радушный Хольгер, у которого они жили, собрал им в дорогу по съестному пакету, наполненному фруктами, булочками, разной мясной всячиной. Владелец одного из ресторанчиков, рядом с чьим домом друзья однажды делали зарисовки, угостил их своим фирменным пивом. Фрау Хайнрих, заведующая краеведческим музеем, подарила по небольшому сувениру – фигурке старинного парусника, заключённого в прозрачную бутылку… «Может быть, наш музей ещё появится на ваших картинах?» – сказала она. Все смеялись и жали друг другу руки.

На материк они решили отправиться пешком. Отлив обнажит морское дно и на несколько часов откроет дорогу вдоль глубоко закопанных в песок путевых вешек.

За пару часов до полуночи серая морская гладь начала отступать. Они сняли обувь, закинули рюкзаки за плечи и стали спускаться с дамбы. Где-то шли по колено в воде, где-то по щиколотку. Пару раз пересекали стремительные ручьи, вымывавшие в песке глубокие протоки.

– Спасибо тебе, что ты открыл мне этот остров, – сказал Арсений. – Буду долго помнить пребывание здесь. Да и нас, наверное, не забудут, хотя многим мы показались сумасшедшими. Ты видел, как сейчас таращились на нас та семейка туристов, что встретилась на дамбе?

– Ну, конечно! Разве нормальные люди отправляются в ночной поход через отливные пески?..

– А-а, всё это не важно… Впереди – жизнь, творчество!

Оба развеселились. Руслан затянул вполголоса попурри из популярных песен, Арсений подхватывал те строки, что помнил. Они шагали уверенно, быстро, и очень скоро остров за их спинами превратился в далёкую точку над горизонтом: это светился огонь на башне старого маяка. А впереди взлетали огни фейерверка, ближайший прибрежный городок на материке отмечал крупный католический праздник. Они даже надеялись, что успеют познакомиться с его ликующей атмосферой.