СМУТНОЕ ЧУВСТВО РЕЛИГИОЗНОСТИ

В НЕМЕЦКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ 1990-Х ГГ.

Современный мир, благополучный в материальном отношении, не выглядит таковым в своём сущностном измерении. Несмотря на исключительный комфорт повседневной жизни человека, современная действительность то и дело рождает ситуации мучительного духовного голода, в которых оказываются герои книг. В немецкой литературе 1990-х годов мы находим не только критику „общества потребления“, ставшую достаточно традиционной в послевоенную эпоху, но и ощущаем уже некоторую растерянность, возможно – ужас писателей перед лукавой двойственностью бытия, перед всей материалистичной „извращённостью Запада“^[1]. Так, например, ситуация, зафиксированная Эльке Хайденрайх в рассказе „Эрика“, становится типичной для наших дней: „Весь год напролёт я работала как сумасшедшая и перед самым Рождеством почувствовала себя совершенно разбитой, выжженной и опустошённой, - свидетельствует героиня, одиноко живущая в Берлине. – Это был ужасный год, хотя я и заработала много денег. Казалось, я забывала, чтó значит жить“^[2]. Характерны ключевые слова, описывающие современное европейское бытие: „сумасшествие“ и внутренняя „опустошённость“ ради достижения определённого материального уровня.

В современных произведениях постоянно перечисляются внешние признаки людей, вещей и событий: называются цвет и детали одежды, стоимость предметов обихода, особенности интерьера, то есть происходит констатирование определённой материальной структуры действительности. Однако при этом героев (как и самого читателя) не покидает ощущение фантасмагоричной бессмыслицы происходящего. Например, в романе Кристиана Крахта „Faserland“ персонажи разъезжают на дорогих автомобилях, носят стильную одежду, наслаждаются новейшими достижениями техники и дизайнерской мысли, но за всем этим то и дело просматривается скудость духовного начала в их жизни. Оказавшись в Гейдельберге, городе мечты, бравый рассказчик неожиданно признаёт: он устал от бессмыслицы своего благополучного существования. „Я чувствую себя говённо. Бог мой, как же мне хреново!“ – кричит он в отчаянии^[3]. Или: „У меня такое чувство, будто внутри у меня что-то непоправимо вышло из строя, будто я навсегда утратил центр равновесия. Будто вообще никакого центра больше нет“^[4]. Показательно, что и в романе „1979“, написанном шестью годами позже, взгляд Кристиана Крахта на духовный климат современного общества не изменился. Справедливо замечено, что основной темой его нового романа вновь стали „поиски идентичности, чего-то такого, чем можно было бы заполнить свою внутреннюю пустоту“^[5].

Поиск ответа на вопрос о духовных основах современного социума стал одним из ключевых пунктов новейшей философской и художественной мысли. Так, Юрген Хабермас, виднейший философ наших дней, в книге „Вовлечение Другого. Очерки политической теории“ (1996), выделил две духовные проблемы современности, связанные с ситуацией „секуляризованного христианства“, в которой оказалась Европа:

во-первых, утрату индивидуумом упований на личное спасение, которая обернулась практическим разрывом связи между этикой и моралью,

во-вторых, утрату веры в божественное происхождение земли и неба, что привело к практической невозможности описывать человеческие поступки в терминах, безусловно разграничивающих истинное и ложное.

Мораль современного общества в целом превращается всего лишь в набор определённых форм интерсубъектного долженствования, в результате чего смешиваются этика и прагматика жизни^[6]. Как пишет Хабермас, популярный ныне „принцип рациональной приемлемости… вносит конститутивный вклад в значимость моральных норм“^[7]. Критически оценивая теорию немецкого философа (свободный социальный диалог, возможность рационального переубеждения индивидуума), заметим, что западноевропейские общественные отношения, сложившиеся под её влиянием, до определённого времени выдерживали проверку на прочность, однако вызовы конца ХХ века стали вновь напоминать о так и не решённом духовном вопросе.

Размышления о глубокой внутренней связи духовного кризиса современности и процесса прагматичной „секуляризации“ прежде христианских основ европейской цивилизации достаточно часто присутствуют в литературе 1990-х годов. Обозначим определённые смысловые оппозиции, часто встречающиеся в литературе 1990-х годов: соположение и противопоставление „человеческого“ и „звериного“, „христианского“ и „атеистического“, „духовного“ и „материального“.

Так, в уже упоминавшемся рассказе „Эрика“ Эльке Хайденрайх сравниваются между собою два символа – веры и материального изобилия. Наблюдая безграничный восторг всех окружающих, вызванный созерцанием купленной ею на Рождество плюшевой свиньи-игрушки, рассказчица думает: в конце ХХ века „златокудрый“, „затасканный“, „превращённый в китч“ младенец Христос под рождественским деревом значит для людей меньше, чем безобразная свинья „с розовым мехом и умоляющими стеклянными глазками“, притягательная своей необычностью. Образ Христа примелькался всем, потерял своё значение^[8]. Что стоит за размышлениями героини, не грусть ли потери чего-то важного?

Не менее впечатляющие символы возникают в рассказе Дорис Дерри „Я красива?“ из одноименного сборника. Повествование в нём построено от лица немецкой девушки-подростка Ангелины (вероятно, это имя выбрано не случайно), родители которой уже не первый год мечутся по миру, не представляя себе конечной цели путешествий. Однажды, отдыхая во Флориде, они видят у поворота на хайвэй странного мужчину. „Он несёт огромный деревянный крест на плечах, метров пять длинной, рюкзак и спальник пристёгнуты к кресту.

- Этот сумасшедший, - говорит моя мать и трясёт головой.

Мне он нравится. Он всё-таки делает что-то экстраординарное, хотя я и не имею никакого представления, зачем он тащит крест через эту местность^[9], да и сами-то мы что делаем?“^[10]

Фигура человека с деревянным крестом на плечах – малопонятна окружающим, вызывая в них разве что недоумение. Действительно, постоянным ощущением, преследующим действующих лиц, становится скука бытия, переживание его пустоты, заполняемой случайными происшествиями – походами на пляж, покупками, внезапными переездами в другой город или в другую страну. Существование Ангелины озарено другим символом – исключительно модными в тот пляжный сезон очками фирмы „Bitex“. Приобретение их делается настолько значимым событием в ее жизни, что желая получить 48 долларов для их покупки, она продаёт свою любовь (а лучше сказать – своё тело) едва знакомому маклеру… Смысловое противовопоставление креста и очков фирмы „Bitex“ (превращённых в рассказе в настоящий фетиш), чей лейбл повторяется в тексте многократно, как заклинание, позволило писательнице задать непростой вопрос: что получает индивид в настоящем в качестве духовного ориентира и получает ли вообще? Конечно, предмет марки „Bitex“ – символ жизненного успеха и благополучия; „эти очки не бьются“, как заверяет девушку-подростка маклер, продающий дома^[11], но может ли человек жить только материальными интересами?

Так и в этом произведении возникает оппозиция „духовного“ и „бездуховного“ начал жизни. „Мы могли бы вести совсем иную жизнь, если бы захотели“, - неожиданно признаёт мать Ангелины, вспоминая человека, несущего крест, и думая о чём-то неясном^[12].

Наблюдения Дорис Дёрри распространяются не только на немецкую действительность. Германия – лишь одна из многих подобных, лишь часть похожего на неё цивилизованного мира. Духовная неудовлетворённость жизнью героини рассказа „Кашмир“ напоминает ей самой чёрную дыру, высасывающую из неё волю к жизни^[13]. Не сумев побороть такую же беспричинную внешне тоску, как у рассказчицы в „Кашмире“, выбрасывается из окна небоскрёба аккурат к наступающему Миллениуму жительница Нью-Йорка (рассказ „Ржаной хлеб понедельника“)… Эту тоску можно было бы охарактеризовать определениями бытийная, экзистенциальная и тому подобными. И главное здесь то, что человек теряет себя в нерасположенном к нему мире, не находит смысла своего существования, и мир начинает представляться ему действительно чудовищным стечением случайностей.

Заметим здесь, что ни один из современных авторов не выступает в роли проповедника христианства. Ещё Карл Ясперс, сравнивая настоящее с прошлым, писал: „В наши дни религия стала делом выбора. Её сохраняют в мире, который уже не проникнут ею. <…> Жизнь христианина в её зримости и непреложной истине, быть может, фактически ещё существует в современном мире, но не как массовое явление“^[14].

Созвучное сказанному философом находится и в художественной литературе. „Словно бы о нас написал свою картину Брейгель“, - думает героиня рассказа Эльке Хайденрайх „Зимний путь“. Картина - о крестном пути Христа на Голгофу: „Никто на него не смотрит! <…> Ни у одного человека нет ни времени, ни желания всмотреться в него, и глядит на Христа только ландскнехт с копьём, которым собирается пронзить его бок“^[15].

Поэтому не удивительно, что во множестве произведений открывается характерная (и часто – неожиданная) деталь – в момент духовного кризиса мысль персонажей устремляется именно в сторону христианства. Эти устремления часто обретают символический характер. Как что-то особенное ожидают именно Рождество в „Колониях любви“ Эльке Хайденрайх. На Рождество, возвращаясь из мира лёгких отношений и цинизма в мир любви и человечности, начинают новую жизнь персонажи „Игровой зоны“ Тани Дюккерс. Погрязший в алкоголизме и беспричинной тоске, писатель Ц. в романе Вольфганга Хильбига „Временное пристанище“ „дал зарок завязать в Рождество, нельзя ошибиться в дате… <…> Рождество станет в его жизни переломным моментом; он вдруг уверовал и в Рождество, и в Младенца Христа“^[16]… К Библии приходит в трагичный момент своей жизни герой рассказа Бернхарда Шлинка „Сахарные орешки“^[17]. Оказавшись в результате несчастного случая калекой, едва не погибнув, герой открывает для себя в итальянской больнице Вечную Книгу: „Он удивился, сколько жизни заключалось в книге. Потому-то он и не мог читать её“^[18]. Растерянный персонаж с Библией в руках олицетворяет для нас вообще типичного европейца наших дней. Чувствуется скрытое желание многих авторов (и их персонажей) на что-то опереться, сформулировать для себя хотя бы какие-то ценности бытия.

Приведённые примеры, конечно, не свидетельствуют о писательском оптимизме во взглядах на духовное состояние современного общества. Однако они показательны в отношении серьёзности литературы 1990-х годов, в отношении её стремления постигать глубинную сущность вещей и событий, отыскивать истоки настоящего и оценивать перспективы будущего.