Любовь в Датском королевстве

часть  вторая

 

 

IX

 

  Ребята сидели в фойе Детского театра и ждали главного режиссера. Тот должен был появиться с минуты на минуту. Устроил все Аренсон, у которого стали раскрываться неожиданные организаторские способности. Раньше никто не замечал за ним такого, хотя было, в общем, что замечать. Пару лет назад Аренсон носился с довольно бредовой идеей создания в городе молодежной агитбригады. “Перестройка углубляется” воодушевило его, ему мерещился успех, широкая слава, красочные полотнища на полевых станах и тому подобное. Это было замечательно, но несколько утопично, время коммунистических десантов прошло.

  Через полгода Аренсона можно было заметить в помещении Художественных мастерских, которые только что организовались и придумывали себе деятельность, связанную с получением твердого дохода. Пример воодушевил его.

Аренсон давно понял, что важен не сам талант, а  его покупаемость, важно умение его продать. Сколько истинных бездарей можно видеть в печати и на телевидении, и сколько истинных гениев засыхает в углах, не умея продать свое дарование.

  В мастерских делом заправляли многие, уже известные в городе люди. Аренсон как-то рассказывал, каким гадом являлся их руководитель, прославившийся в творческих кругах своими плагиаторскими способностями. Вышла даже некрасивая история однажды.

  Аренсон прилепился к идее создания в городе “Белого театра”. Это обещало стать выгодной идеей. С ее помощью пока нельзя было добиться помещения, денег, но она обещала прекрасные перспективы прекрасное будущее именно благодаря своей длительности. Надо было карабкаться наверх, но лучше это было сделать постепенно.

Миша Аренсон чувствовал, что время пришло, что можно сделать даже больше, чем просто карьеру. Его дедушка был после войны комендантом города в Восточной Польше, где он женился на местной обывательнице Руфине Моисеевне Файнштейн, весьма счастливо уцелевшей... Отец Миши преподавал математику в педагогическом институте и постоянно принимал участие в деятельности контрольных комиссий на выборах...

Сам Миша учился физике и горел идеями, которые пока в силу наивности не реализовывались. Но постепенно Миша понял, что недаром новые рок-группы используют совместные выступления с монстрами рока - для “раскрутки”. И он стал искать “людей”.

Идею выступления в Детском театре подал он, узнав, что художники из группы "Дом", художники-авангардисты, устраивают там выставку. Выставка продлится две недели, а в завершении будет "Ночной вернисаж", на который соберутся  творческие личности города.

Оставалось лишь договориться с главным режиссером театра, предложить свои услуги...

Мимо них теперь проносился такой поток жизни, что немногие из "пирамидовцев", захваченные им, догадывались о его действительной мощи.

Бегали взад и вперед техники со связками проводов, и кабели перегораживали проходы; задумчиво ходил по верхней галерее седой художник и размышлял над тем, как лучше расположить в пространстве Зимнего сада всякие фикусы и пальмы; забывая что-то в разных местах, носился с выпученными глазами известный рок-бард; в открытые двери бокового входа в театр заглядывали с робостью те, кому предстояло здесь выступать, пробирались затем внутрь и  шли уточнять время своего выступления. С важностью прохаживались члены группы "Дом", оценивали места, отведенные для картин. Какие-то ребята пробовали музыкальную аппаратуру. Обрывки мелодий разносились по помещению...

- Миша, ты не хочешь поискать своего режиссера? - спросила Наташа Потугина.

Аренсон никак не прореагировал, продолжая разговаривать с Астровым. Наташ повысила голос:

- Ну что ты делаешь вид, будто не слышишь? Нам долго здесь сидеть? Ты на сколько договаривался?

- Ладно, ладно, сейчас поищу его, - криво улыбнулся Аренсон, как бы досадуя на женскую безнаказанность во всех мировых делах.

- Иди, - подтолкнул его Астров.

Аренсон побрел за режиссером.

- Ну вот, - сказала Наташа, - теперь и он исчезнет.

- Появится еще.

- Кто сколько будет читать? - спросил Самир.

- А Миша не говорил ничего? - спросил кто-то.

Самир пожал плечами.

Вдруг Наташа радостно улыбнулась. Пришли еще ребята: Ефремов, Оленька со своим другом, тоже неформалом, как и Ефремов. Ефремов уселся на мраморный бортик бассейна с зеленой водой, раньше сюда кидали мелочь сверху, прямо с лестницы.

- Что слышно? - спросил он.

- Да так...

- Понятно.

И Ефремов стал разглядывать воду в поисках монетки.

Оленька заговорила с Наташей о своих женских делах. С другом она быстренько распрощалась, и тот исчез.

Оля сегодня была в веселом, хорошем настроении. Ей показалось скучным разговаривать с одной Наташей , и она повернулась к Саше.

Он сидел на бортике бассейна в метре от нее. Надо было пододвинуться к нему, и Оленька пододвинулась. Потом закурила и предложила Астрову.

- Это - декаданс? - спросил он, улыбаясь, но не беря сигареты.

- Это - просто хорошая вещь, - пояснила Оленька. Она совсем не походила на ту девушку, с которой Саша танцевал на Новый год. - Зря не хочешь. Тогда я буду на тебя дымить.

Оля выдержала паузу, наблюдая за реакцией Астрова, толкнула его в бок и успокоила:

- Ну, не буду, не буду... Мой бедный мальчик боится табачного дыма...

- Саша - стоик! - рассмеялась Наташа. - Его еще никто не завоевал...

Саша посмотрел на нее изучающе и ничего не сказал, потому что вдруг пропало всякое желание произносить слова.

"Не люблю девушек, которые курят, - думал он, поглядывая на стройные ножки Оли, стройные ножки в красивых сапожках. - Вот Наталья сказала - и как она посмотрела, с недоумением и жалостью... За этот год она похорошела. Хорошо было бы заняться с ней любовью..."

- Миша идет! - закричала Оленька. Теперь она не обращала на Сашу внимания.

- Договорился, - коротко сказал Аренсон поднявшимся ему навстречу ребятам.

- Уже все?

- На сколько?

- Прийти, как зрителям, можно в семь. А выступать будем примерно в десять или в одиннадцать. Короче, после спектакля.

Ребята облегченно вздохнули. Бестолковое просиживание... брюк(!) всем надоело.

- Сашенька, очнись! - ласково потрясла его за плечо Оленька.

- Что? Куда? - сымитировал удивление он.

- Ты в порядке?

- Конечно.

На самом деле он просто вспомнил лето, поездку их курса на фольклорную практику, легкое настроение...

...Астров с охотою собирался, но в автобусе вдруг затосковал. Он никогда не любил неопределенное ожидание, когда ты сидишь и чувствуешь себя лишним, когда старое отодвинулось, а нового еще нет. В такие моменты ему в голову всегда лезли предательские мысли о возвращении. Потом все благополучно устроилось. Автобус привез их в старинное русское село, в котором раньше жило более двух тысяч жителей. Студенты скатились с высокой дорожной насыпи на песок и, слегка увязая в нем, пошли к местной школе-интернату. Их разместили там, в пустующих классах. Астров вспомнил, как ужаснулись девочки, когда заглянули в помещение. Железные кровати сбились в кучу-малу, под ними и везде по полу скользил пух из разодранных подушек, в одном углу валялись тумбочки без дверец. Интернатовское наследство.

- Господи, как Мамай прошел! - вздохнул кто-то. - Девушки, мы будем разыскивать песни о татаро-монгольском нашествии.

- А как здесь называется река?

- Потудань.

- Вот-вот: Мамай и пришел, потому что дань не выплатили.

К вечеру устроились. Ждали традиционного в таких случаях нашествия местных, но те почему-то не появились. Студенты только обрадовались.

Они деятельно обживались в своих каморках. Дом, в котором их разместили, раньше был помещичьим: здесь по обыкновению проводил лето и осень известный математик. Дом зиял раскрытыми искореженными дверями в подвал, давным-давно превращенный в туалет, и в картофельный склад. Во многих комнатах валялись необструганные доски и песок для ремонта. Студенты расположились на первом этаже. На второй они поднимались по скрипучей лестнице с шаткими перилами,   проходили по темному коридору с зелеными стенами, заглядывали по очереди в комнатушки. Там, под кроватями, в уцелевших тумбочках, они находили старые детские рисунки, забытые вещи и игрушки... Пыль, паутина. Детские картинки создавали впечатление нереальности происходящего. Ребята, как зачарованные, глядели на них, а затем вскакивали на железные сетки и начинали с грохотом прыгать на кроватях.

Там, на втором этаже, образовалось нечто вроде ночного клуба. В небольшую комнатку принесли свечей, поудобнее сдвинули кровати; по вечерам, после ужина и чаепитий многие поднимались туда и проводили там время до утра. Астров сторонился этого сборища, то ли от робости, то ли от презрения.

Но на третий день, когда все ребята ушли в "клуб", к ним в комнату заглянула Лариса и удивилась, что никого нет.

- А ты что лежишь? - спросила она и потащила Астрова с собою наверх.

А наверху было - хоть глаз выколи! По дороге они что-то обрушили в темноте, гулкий звук раскатился по коридору. Гитара вдали смолкла, следом расхохотались.

Они добрались до прохода, оказалось, что это и есть дверь. Астров беспомощно стоял, ничего не различая во мраке, люди и предметы терялись в тусклом свете. Тогда его взяли за руку и посадили на удобное место. И он ощутил, что недоверие прошло. Не было раздражения ни от табачного дыма, ни от анекдотов, ни от чуть подвыпивших девчонок. Он ощутил, что он - не лишний, что его любят здесь, и что здесь - каждый является величиной, потому что каждый может быть самим собою, не подлаживаясь под других.

Слушали кассету "Алисы". Астров откинулся назад, глаза привыкли к темноте, и он с интересом изучал лица товарищей. Это были другие люди, не такие, как днем, у них проносились другие мысли в голове, они иначе переживали. И его поразило, что они были искренними сейчас, и были искренними днем, и... Астров запутался.

И тогда к нему пришла мысль, что он сам всегда осложняет себе жизнь, выдумывая несуществующие обстоятельства. А те - жили и живут трезво.

Пили пиво, чудом купленное днем в сельмаге. Канистру с напитком три часа охлаждали под струей воды в умывальнике, а потом, когда солнце  село, приступили к священнодействию

И Астров пил со всеми, и смеялся, и подпевая Кинчеву...

Неужели он не знал их раньше? Боже, до чего же он довел себя следованием идиотской жизненной философии, при которой важным было внутреннее: переживание, почти как смирение. А он видел здесь лица, настоящие живые лица, а не древнегреческие маски, и сам становился человеком, а не театральной маской..! Хотя внутренний голос еще шептал ему, что все это - всего лишь роли, что, например, девушки всегда выступают в трех ролях: дурочки, любовницы и активистки, - да и у ребят репертуар не богаче; Астров не слушал ничего, кроме своего сердца, теперь понимая, что если ты искренен - то ты прав, то ты любишь. И незачем притворяться в жизни...

И Астров пел вместе с другими, и смеялся, и подпевал Кинчеву... И любовался лицами друзей. Он искренне огорчился, когда за раскрытыми окнами смутно забрезжил рассвет. Совсем не хотелось спать.

Погасили свечу и оказались в полной темноте; посыпались шутки; задевая в узких проходах за спинки кроватей, пробирались в коридор.

Астров чуть задержался, слушая удаляющиеся шаги, потом встал и осторожно пошел к двери. Ему показалось, что кто-то есть в коридоре, обострившимися чувствами он узнал это с абсолютной уверенностью, и он узнал, что это девушка, и узнал - кто она. Он протянул руку и привлек ее к себе. Они некоторое время стояли молча, прижавшись друг к другу. Он поцеловал ее и потянул за собою, назад. Верно, она знала, с кем осталась...

Астров был ей благодарен. Для него эта ночь стала причастием, не только прикосновением, но уже входом в обычный человеческий мир. Им было хорошо, и в те минуты они оба забывали, что кроме симпатии ничто не связывает их сердца.

Никто не знал об этом. Да и сам Саша лишь изредка ловил в глазах девушки отражение чего-то необычного, непохожего на все остальное. О чем она могла думать? Саша боялся признаться себе, что она могла думать о любви.

 

Х

...Поэты должны как можно больше

учиться у музыкантов и живописцев.

Новалис. "Генрих

 фон Офтердинген"

 

Как настоящие артисты, "пирамидовцы" прошли в театр со служебного входа.

Они подходили по очереди к строгому вахтеру и доказывали ему, что они суть поэты, которые будут выступать на Вернисаже, а не хитрые безбилетники, не жаждущие платить за билет. Объясняться приходилось в среднем минут пять, после чего вахтер пропускал их, они оставляли пальто и куртки в раздевалке и проходили в фойе.

Скоро к служебному входу прибежал некий помощник режиссера и строгая "процедура пропуска" была отменена. Вахтер в мгновение ока потерял грозный облик и превратился в добродушного, слегка хамоватого дядьку.

Шел спектакль. "Пирамидовцы" бродили по театру и смотрели, как его оформили после ремонта. Новый режиссер работал совсем недавно, около года, и в городе сразу заметили перемены, внесенные им. Обновился репертуар, театр стал ближе, роднее зрителям.

О режиссере заговорили, тем более, что он был уроженцем этого же города и до того еще имел знакомство со многими известными людьми.

Сразу же в репертуаре обозначилась чеховская линия: он поставил "Палату №6", "Каштанку", задумывал еще что-то... Появились спектакли странного характера - хармсовские. Умные люди сразу сказали, что этот молодой человек бьет намного дальше простой популярности, потому что хочет еще и перевоспитать публику. Довольно неблагодарное занятие.

"Пирамидовцы" разделились: кто-то отправился в верхний буфет перекусить, другие проскользнули через задний вход в зрительный зал и уселись на галерке. Контролеры, сидевшие там же, одобрительно посмотрели на них и ничего не сказали.

В антракте пили кефир с пирожными и тихонько беседовали. Все собрались за одним столом, сдвинув к нему стулья.

Скоро появились художники-авангардисты. Они тоже стали пить кефир.

Кто-то разбил бутылку. Белое потекло по столу, тонкой струйкой полилось на пол, "пирамидовцы" отодвинули ноги от увеличивавшейся лужи. Не произнесли ни слова, первые мгновения с ритуальным страхом и благоговением внимали событию.

Пронзительно закричала возмущенная буфетчица. На стол полетела тряпка. Вытирайте сами! Какие неаккуратные! Не умеют вести себя!

Интересно.

После спектакля часть зрителей пошла в Зимний сад на Вернисаж.

- Как хорошо, - сказал Самир, указывая на людей, - они специально покупают билеты, чтобы побывать в интересном месте, а мы здесь - главные действующие лица и нам ничуть не меньше их интересно все.

- Ты прав, - согласился Астров, - но здесь не все так просто.

- Что же?

- Нам хорошо и нам интересно, пока мы пришли сюда "просто так", пока мы не стали профессионалами.

- Почему?

- Нам интересен праздник, а не работа на нем. Мы ведь - лишь гости. Безбилетные активисты.

Самир рассмеялся:

- Может быть, ты и прав. Надо было бы нам все это готовить - может, и пропал бы интерес...

Они стояли на балконе и смотрели вниз. Зимний сад казался сказкой. Дивные экзотические растения живописно соседствовали с яркими картинами в огромных рамах. Возле картин стояли художники. На сцене в глубине сада в готовности замерли динамики, инструменты, мелодии. У входа друг Ефремова - Леша - заканчивал последние приготовления. Он сидел на стремянке и привязывал к брусу наверху веревочные качели. И когда все участники Ночного вернисажа - зрители и актеры - делали первый шаг в Зимний сад, он уже раскачивался из стороны в сторону и читал вслух свои стихотворения. Тут и там были расставлены светильники, лившие мягкий свет из-под веток растений.

Невидимый дирижер взмахнул рукой и зазвучала бессмертная музыка. Кавалеры в строгих костюмах повели в танце красивых дам.

Потом звуки стихли, и на свободную площадку в центре вышли художники.

- У нас юбилей, праздник, радость! - сказал, обращаясь ко всем вокруг, один из них. - И мы рады приветствовать вас на нашем празднике, мы рады подарить вам наше счастье. Картины, которые вы увидите здесь, необычны. Они - отражение ваших душ. Ищите в картинах себя. Мои коллеги представляют на этом вернисаже без преувеличения прекрасные работы. Благодарим вас всех!

Картины снежные, небесные, розовые; в мягких тонах и с четким следом рассеянных блесток инея; сюжеты из русских сказок и космическая живопись...

Картины под стеклом и с живым трепетом замершей краски - потрогай руками! - приближенные к вам своим сердцем и холодно-отстраненные от вас; понимаемые сразу и создающие обманчивое впечатление простоты, приглашающие вернуться к ним еще...

Картины, эскизы, этюды...

Наташа Потугина и Оля восторженно внимали всему. Им предстояло быть участницами великолепного действия, это возбуждало, заставляло ярче светиться глаза...

Появилась Марианна, в белых брюках и красно белом полосатом джемпере. Она и Ефремов общались с музыкантами.

Вернисаж излучал могучее неформальное сияние. Не было заметно никаких репетиционных действий, импровизация царила во всем. И все веселились, не опасаясь показаться нелепыми или глупыми. Творить - вот что было необходимым и даруемым.

Режиссер блестяще организовал праздник. Никто не замечал времени. Музыканты сменяли художников, поэты - музыкантов. "Пирамидовцы" расхватали микрофоны и разбежались в разные стороны, волоча за собою шнуры. Ведущий объявил выступление Марианны. Она, улыбаясь, уже стояла на балконе.

И ходил с трубой по Зимнему саду и трубил друг Оли. И читал стихотворения о первом празднике декабря, который... наступает в декабре. И снова трубил.

У сцены стояли Аренсон, Ефремов и ребята из рок-группы.

- Дорогие зрители! - закричал ведущий. - Литераторы из группы "Пирамида" продолжают свое выступление. Приветствуйте Александра Ефремова со товарищи!

Ошеломленные зрители крутили головами. Тогда ведущий закричал:

- Они ждут вас на сцене!

- Почему Ефремов не хочет выступать профессионально? - тихонько спросил Астров у Наташи.

- Не знаю, - пожала плечами она.

- Ты не знаешь? - удивился он.

"Может, она обижена на Ефремова, поэтому и не говорит? - подумал он. - Сашка давно не обращает внимания на Наталью, а больше общается с Марианной да с Олей".

- А ты будешь читать? - спросила она.

- Буду шаманствовать, - отвечал Саша.

- Как?

- Я написал новое стихотворение про Африку. Его нужно читать не просто так, а чуть ритмично, как бы подражая бою тамтамов. Нужно попробовать соединить музыку и игру. Ну и еще прочитаю что-нибудь.

Они заболтались до того, что чуть было не пропустили выступление Наташи. Ей пришлось подбежать к первому попавшемуся микрофону и читать оттуда.

Аренсона объявили в момент представления лидером группы. Он читал свои произведения со сцены.

Во время танцевального антракта ребята собрались в уютном уголке фойе, делились неторопливо впечатлениями. Астров в шутку предложил своему тезке принять его услуги в качестве импресарио, менеджера и тому подобного. Гастроли по России, Европе, Америке, Африке...

Ефремов стал рассказывать о том, как он недавно побывал в Москве на рок-фестиваль. Вот были интересные дни...

И вновь закружился хоровод номеров, событий и встреч.

Астров с радостью нового знакомства слушал, как выступает старый его знакомый, старый поэтический "недоброжелатель" того еще времени, когда они сталкивались в спорах на литобъединении ; который предстал теперь в образе рок-барда, который пел сам и аккомпанировал себе только на ударной установке, о котором сообщал Сева Новгородцев в передачах Би-Би-Си... Он был великолепен, великолепен именно сейчас, когда не пытался строить из себя великого поэта и литературного критика.

И под занавес всего шоу "пирамидовцы" схватили банки с краской, кисти и побежали в фойе расписывать зеркала на стенах. Это было концептуально!

К ним присоединились многие зрители, и как огорчались те, кому не хватило кисточек! Писали свои имена, изречения великих мыслителей, строки стихотворений, рисовали автопортреты, геометрические фигуры... Очень жаль было расставаться, не хотелось до слез расставаться, выходить в тихий, холодный, спящий город...

Но праздник заканчивался, и всегда лучше самому разбить бокал.

 

 

XI

 

Две блестящие спицы

Из колесницы Феба

Мне подарены небом...

 

М.Спасенникова.

 

Ярослав не присутствовал на Ночном вернисаже. Он жил в это время только своими мечтами и надеждами. Он забросил философские опыты, стихотворные размышления. Он переживал совершенно иное чувство, чем это бывало до того, в этом Ярослав мог бы поклясться кому угодно.

Лену он не видел уже давно. Собственно, они не ругались, Ярослав сам принял решение уйти. Он стал замечать, что Лена из простой, приятной девушки превращается в осторожную, чего-то ждущую, продумывающую каждый шаг женщину. Будто и не она, прежняя, жила рядом с ним, а другая, умная и себялюбивая. Часто он со страхом замечал, что она произносит не свои, чужие слова. Ярославу иногда хотелось вернуть их отношения на много месяцев назад. Тогда они были первооткрывателями друг друга, сейчас - завоевателями. А Ярослав боялся быть завоеванным, потому что умел ценить свободу других.

Она начала хитрить в мелочах, в поступках, стремясь покрепче привязать к себе Ярослава, не понимая при этом, что он видит ее хитрости и пока еще любит ее, но ему глубоко противны ее уловки, что эти уловки по каплям осушают море любви и - очень быстро осушают.

И в них не было ненависти! Но столкнулись лукавство любящей женщины и благородство любящего мужчины, хитрая слабость и простая сила, и эти два качества уничтожили третье - привязанность.

Ярослав не смог перебороть себя и оставил Лену. Сначала на время, а потом - когда и идеальный образ девушки стал тускнеть в душе, - потом навсегда. Он знал, что поступает несколько странно, даже недостойно, но боялся, что после объяснения - а его решение было твердо - между ними возникнет ненависть.

Лена, привыкшая к постоянному вниманию с его стороны, не давала о себе знать три дня, потом позвонила ему и закатила скандал. Ярослав молчал, односложно отвечал в трубку и слушал: ее упреки, домыслы, несправедливые обвинения; в голове крутилась одна мысль: я еще не знал ее такой... я еще не знал ее такой...

Он молчал, и Лена с предчувствием катастрофы вдруг стала что-то понимать. Она отбросила нашептанные слова и сказала свое, искреннее, но сама же поняла, что свое в таком словесном окружении также выглядит фальшивым.

- Но ведь я же - женщина! - почти со слезами произнесла она.

"А разве ..?" - подумал Ярослав.

Больше они не встречались, хотя оба, наверное, иногда жалели об этом.

Потом Ярослав встретил другую девушку, совершенно случайно и счастливо. Он не обращал внимания на нее, а она скромно сидела рядом и слушала, как ее школьная учительница беседует с Ярославом. Оказалось, что они - воспитанники одной школы...

А когда познакомились, то Ярослав ахнул и схватился за голову оттого, что мог бы пройти мимо этой девушки, что мог бы не заметить ее глаз и улыбки.

Ее звали Аней. Не величественным испанским именем - донна Анна, не общеевропейским - Ана, не сентиментальным немецким - Анхен, не певучим русским - Аннушка, а простым, приятным, уютным именем Аня.

Ради нее Ярослав забыл даже индийскую философию. Ради нее оставил свою философскую поэзию, обратившись к вдохновенной прозе. Ради ее благодарной улыбки пришел к ней, забыв о Ночном вернисаже.

С художником Р. он тоже прекратил отношения. Картину тот закончил (не картину, собственно, но ту работу, для которой нужен был Ярослав), и больше ничто не связывало двух людей.

Ярослав охладел к художнику после двух случаев.

Один раз он вышел от художника вместе с его коллегой, и тот, тайный недоброжелатель Р., открыл ему на многое глаза и рассказал много секретов из жизни творческих людей.

А второй случай был таким. Астрова и его приятеля каким-то ветром занесло на вечеринку художников, где все перепились да так и заснули. Утром тот художник, у которого собирались, долго вздыхал, кряхтел, а после очень долго трясущимися руками что-то малевал на холсте.

И еще через некоторое время Ярослав смотрел на эту картину на выставке художника N***. Экскурсовод  рассказывал о кубистских, дадаистских, футуристских и вообще - авангардистских мотивах в живописи, а Ярослав смятенно вспоминал рассказ Астрова о нетвердой руке художника и думал о необходимости зарабатывать на жизнь даже в минуты похмелья.

Все это было больно и мерзко.

Они говорили с Астровым.

- Я всегда хотел погрузиться в глубь вещей, но зачем? - недоумевал Ярослав.

Астров изумлялся такому Ярославу и находил между ним и собою много общего. Но не признавался в этом, боясь, что тайна общего может исчезнуть.

"Ах, какая трагичная тайна! - опускал он голову перед величественным силуэтом Прекрасного, закрывавшего ослепительное солнце - Прозрение. - Когда обретаешь прозрение, то начинаешь понимать, что прекрасным было многое в прошлом. А сейчас?"

- Ты спрашиваешь, зачем?

- Да я и сам знаю, - усмехался Ярослав. - Только боюсь признаться себе в этом.

- Как, и ... ты? - привстал Астров.

Он едва мог поверить, что за олимпийски спокойным лицом его друга моли скрываться подобные переживания, подобная неудовлетворенность, и вряд ли кто догадывался о них.

И он, Саша Астров, искал того, кто был не за миллион верст, не в тридевятом царстве, а - рядом.

Но Ярослав уже подавил это неожиданно прорвавшееся наружу чувство и вновь перевел беседу в спокойное русло.

- Вечная потребность человека в познании, - сказал он, улыбаясь.

- Мне кажется, ты не договариваешь...

- Что же..?

Астров некоторое время молчал, подбирая слова, боясь перейти на сугубо личное.

- Мне кажется, человек всегда ищет идеальное в мире, - осторожно сказал он.

- Ну вот, я же говорил, - рассмеялся Ярослав. - Жажда познания.

- ... подожди! Я не так начал. Я, извини, имел в виду всех нас: меня, тебя, Марианну, Мишу, Самира... У нас что-то есть, чего-то нет. И мы хотим найти недостающее. Ты вот - самый философский человек из нас. И если бы тебе найти зерно удачи! Или вот Аренсон. Он - потрясающе начитанный человек, хотя далеко не филолог, в наших современниках - Пастернаке, Пригове, Друке и других, не помню, как их там - просто дока! Но ты почитай его собственные стихотворения. Что они?

- Что они?

- Да они просто сексуально ущербны, как бы сказал его любимый Фрейд! Либо откровенно классичны, либо ущербны и авангардны в своей ущербности!

Астров думал, что Ярослав здесь заспорит, но ошибся. Тот был благодарным слушателем, хотя переспорить его еще никому не удавалось.

- И остальные. Самир сразу же погрузился в пучину смыслотворчества и зауми. Причем не так просто, а из-за плохого знания русского литературного языка. Смыслотворчество не в том ведь, чтобы складывать слова наугад - что выйдет... Сочетается - не сочетается... И даже обижается, когда мы говорим ему, что он пишет совсем не русским языком, что так не сочетается, не спрягается, не склоняется. Хотя...  Правильно обижается, потому что никому не навязывает свои стихи, а тихо-мирно открывает свой мир. И работает на шинном заводе, чтобы не умереть с голоду.

- Мы всю жизнь будем искать и превращаться, - сказал Ярослав фразу, которая в последующем часто вспоминалась Астрову.

- Но ты не договариваешь! - воскликнул Астров.

- Что? Я все договариваю.

- Разница в причинах. Почему они делают так?

- Ты же сам сказал.

- Потому, что хотят себя достроить до мира? Найти соответствие?

- Да. Ты хорошо формулируешь. И я, и ты тоже достраиваем себя до мира.

- Вот уж нет! - покачал головой Саша. - Я, может быть, туда-сюда... но ты поступаешь так по иной причине.

Ярослав пристально посмотрел на него и отвернулся.

Астрова смутил его взгляд; он понял, что рискует прикоснуться к запретному, но все-таки проговорил:

- Я, конечно, ошибаюсь, но ты боишься увериться в несовершенстве того, что нас окружает.

Ярослав водил пальцем по лакированной поверхности стола, за которым они сидели. Прожилки дерева, надолго открытые взорам людским. Темное и светло-коричневое. Мягкое.

- Ты ошибаешься.

"Он выдал себя, - с горечью подумал Ярослав. - Это он боится. И он уже понял, что мир действительно никогда не будет совершенным."

- А собственно, что мы знаем от тех же Самире, Марианне, Аренсоне? - спросил он. - Откуда ты знаешь, что все сказанной тобою похоже на правду? Ведь они и ты - разные люди!

- Но мне было бы не по себе, когда бы столько людей разом страдало от несовершенства мира! - рассмеялся Астров. - "Так лучше веселиться, чем работать..." Цитата.

- Я знаю, - отозвался Ярослав.

Но в одном они сходились. Они оба не могли переносить опошления жизни. И пока оба боялись вопроса: была ли жизнь искусством.

- Чтобы не страдать, надо продаваться, и подороже! - пошутил Астров.

- Ты так считаешь? - спросил Ярослав.

- Не я так считаю,. а наше старшее поколение.

- Почему ты так думаешь?

- Потому что они уже продались.

- Ты преувеличиваешь, - поморщился Ярослав.

Астров хмыкнул.

- А как же объяснить все? Они все бубнят о своей литературной известности (Астров говорил о старых писателях)

- Они хотят быть заметными. Ведь поэт не может существовать в законсервированном виде. Только прозаик может работать "в стол". А стихи выдыхаются, им нужен свет, журнальный, книжный...

- Да, если писать лирику, то не вспомнят о тебе, пусть и найдут ее "в столе"

- Естественно! Столько лирики уже написано.

"Лирикой" молодые поэты называли те стихотворения, где присутствовали только три вещи - природа, любовь и всякие переживания по этому поводу. Они позаимствовали словечко у девушек, а девушки - у поэтов типа Евтушенко или Вознесенского: те часто говорили с телеэкрана фразу: "А сейчас я почитаю лирику".

- Но, я думаю, в наше время невозможна широкая известность, такая, как у Андерсена или Тургенева, - сказал Астров.

- А Цветаева, Пастернак, Шолохов?

- Они начинали еще до войны!

- А "поэтическое десятилетие"? После войны?

Астров, к стыду своему, не знал о таком, поэтому Ярославу пришлось ему кое-что объяснить. Астров выслушал, хлопнул себя по лбу и сказал:

- Знал все это, но не знал, что так называется!

Поэзоконцерты, которые они устраивали, вещь хорошая. Ныне их телевизор вытеснил.

- Кстати, о телевизоре! - возбужденно заговорил Саша. - Я не сказал тебе, что нашу группу пригласили в телепрограмму "Спектр"! Снимать будут через несколько дней в театре, в Зимнем саду! Нам делают отличную рекламу!

- И мы станем известными?

- Да, сами станем известными. И надеюсь, что не только в обществе других "известных".

Ярослав сравнил себя и Астрова. Неужели в ранней юности он тоже был так честолюбив, так энергичен, так порывист? Но Саша сказал разумную вещь. Если передачу покажут в удобное время и много людей посмотрит ее, то есть шанс, что они будут готовить свое выступление перед публикой не напрасно. Многие и не знают, что такое поэзоконцерт.

...На телесъемки прибежали все "пирамидовцы" Режиссер вместе с оператором стояли у входа и осведомлялись, не нужны ли участникам "справки" об их участии в передаче - для работы и тому подобного. Все отвечали, что нужны - на память.

В Зимнем саду все выглядело странным. За стеклами, на улице блестели лужи в лучах солнца. В листве деревьев вновь выделялся зеленый цвет. Осенняя одежда заиграла радостью.

В саду было немного душно. Растения, лестницы, вещи говорили о какой-то светлой потерянности, опустошенности после трудной удачи, о какой-то светлой скорби по прошедшему вечеру.

Все замерло как приглашение к новому действию, в котором нельзя было повторяться.

Это почувствовал и оператор, который не был на Вернисаже, и он потом вырезал из пленки то место, где Аренсон и Наташа Потугина читали стихи, сидя на качелях.

Но он оставил представление всей литературной группы, когда ребята со строгими лицами вышли из-за зеленой стены и присели на мягкие кубы под большой "пальмой". И минут пять рассказывали о себе, о группе, о поэзии.

И на этом не закончился бег их колесницы. Они перешли на другое место и там приняли участие в разговоре о живописи, об архитекторе Гайне.

А вслед за тем они поели мороженого на втором этаже, стали участниками дискуссии о запрещенном к прокату фильме "ЧП районного масштаба". Фильм шел в главном кинотеатре всего три дня, его запретили демонстрировать, позвонив из обкома партии.

Когда исчерпали эту тему, то с неподдельным интересом стали спорить о поэзии с главным редактором журнала "Восход". Астров не знал до сих пор редактора в лицо, поэтому для него такая штука оказалась неожиданной. В нем еще оставались иллюзии, что при виде великих литераторов человек сам остановится и захлопает в ладоши. "Когда Вы нас напечатаете?" - спросили они у редактора. - "Приходите, приносите, посмотрим", - отвечал тот.

Ярослав и Саша видели, как другие лезли с микрофоном в руке к нему, стремясь побольше спросить, чтобы хоть слово от их речей осталось в передаче. От этого рождалась досада. Они купили в буфете кофе и сели за столик, посматривая на всю компанию. Скоро к ним присоединился Самир.

Желающих потрепаться с главным редактором оказалось много, и "пирамидовцев" в конце концов оттеснили в сторону.

Так они и собрались в буфете.

Колесница...

- Неплохую вещь мы сделали, - сказал Аренсон.

- Главное - не остановиться, - сильно жестикулируя, подтвердил Ефремов. - Нельзя из целой пьесы хорошо играть только первый акт.

- Тем более, что скоро нашей группе исполнится год! - заметила Наташа, слегка помешанная на юбилеях.

- А когда точно?

- В день католического Рождества.

- Видите, какие мы гаденькие, - заулыбался Аренсон, - в день католического.

Наташа предложила отпраздновать успех группы у Аренсона, который жил ближе всех.

Аренсон поморщился от такого предложения, но согласился. Кто-то отправился за тортом в гастроном, за некоторым количеством вина.

Дом, в котором жил Аренсон, был старый, построенный примерно в середине пятидесятых, с башней на углу. Башня имела наверху что-то типа смотровой площадки со шпилем. Иногда дом так и называли - "Дом со шпилем". Дом изгибался четырехугольником, внутри образовывался дворик, зеленый и солнечный летом.

"Пирамидовцы" прошли через длинную арку и свернули в мрачный подъезд. Звуки шагов гулко разносились в воздухе, лестница лепилась к стене, идя по кругу вверх, в середине зиял глубокий колодец, если посмотреть с площадки пятого этажа.

Миша жил на втором этаже, в квартире из четырех комнат.

В прихожей их встретила его бабушка, что-то проворчала и спряталась в своей комнате.

- Сам знаю! - крикнул ей Аренсон.

Скоро пришли гонцы с тортом и бутылками.

Везде в комнате были книги, книги... Всемирная библиотека, шекспировские, гоголевские собрания, различные литературные серии, много поэзии, книги по искусству, живописи. Письменный стол был завален учебниками и монографиями по физике. На кровати валялась новая вещь Вячеслава Пьецуха. "Пьецух, Аренсон..." - подумал Астров, но устыдился своей мысли.

На полу валялись какие-то чертежи, компьютерные программы, распечатки... Приходилось постоянно смотреть себе под ноги.

Аренсон заканчивал в этом году университет. Саша одобрял его манеру учится: не напрягаясь, используя больше талант, нежели усердие и усидчивость, возводя на высшую ступень разумное удовольствие, а не неразумную жажду учебы...

Праздновали на кухне, за небогатым и спешным столом. Произносили тосты, мазали варенье на белый хлеб, доставали из банки соленые огурчики. Ярослав по неосторожности хватил рюмку самогона, не заметив, что это - самогон.

Наташа Потугина радостно просветила его.

Вдруг стали вспоминать, как они познакомились, как родилась группа.

Астров наклонился к уху Самира, сидевшего слева от него, и прошептал:

- Близится пик, начались воспоминания.

Тот кивнул и прошептал в ответ:

- Пик - это объяснение во всеобщей любви?

- Да.

Астров перехватил веселый взгляд Аренсона.

- Вон Миша уже скоро начнет.

- А как у тебя сейчас дела? - спросил Самир.

- Какие?

- На сердечном фронте.

- Да так себе. Познакомился с одной... А у тебя как?

Самир долгое время поддерживал отношения с хорошенькой черноволосой девчонкой из университета. Саша не раз встречал их вместе и с удовольствием болтал с нею.

- Я забыл, Самир, как ее зовут?

- Надя.

- Она у тебя золото! Помнишь, тогда..?

Она стояла рядом, и улыбка скользила по ее лицу, она не делала попыток прервать их разговор и быстрее увести Самира, ее не оскорбляло то, что на полчаса вниманием ее спутника завладел другой человек. Астрова это чрезвычайно поразило.

- Я позавидовал тебе...

Самир почувствовал себя польщенным. Он и сам был счастлив по-настоящему, встретив Надю.

- Я за то и выбрал ее, что у нее очень мягкий характер, - сказал он. - Ну, а у тебя как?

- Пока нет, - признал Астров.

Он понял, о чем спрашивал Самир, и понял, что тот спрашивал потому, что желал сравнить свой и его опыт.

- Но стихи не читаю! - предупредил его вопрос Астров. - Так, беседуем, гуляем. С ней интересно проводить время.

- Я так не могу, - сказал Самир. - Когда она приходит ко мне, я хочу потрогать ее, обнять, поласкать. А потом уж читаю стихи...

Лицо его приобрело сентиментальное выражение.

- А что она?

- Она ничего, нормально...

- Ты живешь все там же, в своей будке? Снимаешь у той старухи?

- Пока там, но думаю перебраться поближе к работе, а то действительно далеко.

Астров не удивился тому, как быстро они вышли на вечные мужские темы. Собственно, и женщины говорят о том же.., только со своей стороны. И какова разница в любви мужчины и женщины? Вот Самир и его подруга - они любят друг друга одинаково? Он спросил Самира.

Самир удивился. Он мог ожидать такого вопроса от Ярослава, но вспомнил, что в Саше не меньше глубины; часто вопросы его поражали необычностью.

- Трудно сказать, за что любишь, - сказал Самир.

- Ну, а она тебя?

Самир носил очки, не обладал впечатляющей мускулатуры, но его часто видели с красивыми девушками. Друзья шутили, что в этом повинен восточный темперамент Самира, девушки, мол, нутром его чуют.

- Что-то внутри меня нравится. Хотя я и внешне - ничего...

- Мне почему-то пришла на ум такая формула, - сказал Саша. - Я долго примерял нас и женщин друг к другу и вывел, что вначале мужчина любит за красоту, а женщина за внутренние качества. А потом все меняется, понимаешь? Потом и мужчина начинает за качества, и это перевешивает в итоге.

- А женщина?

- Да и она потом начинает ценить человека за красоту, которую открывает постепенно.

- Да ну, они, женщины, открывают то, что им заблагорассудится. Но в основном то, что их устраивает.

- Самир, ты циник.

- Ты будешь спорить со мной? Именно то, что их устраивает.

- Быть может. Женщина начинает любить за красоту, но красота ли это в ее глазах, не удобство ли жизни? А что тогда красота?

- Помнишь Бердяева? - спросил Самир. - То место, где он пишет о русских мальчиках, которым стоит только собраться в уголке трактира - и они тут же заведут философские споры о бытии и мире, и так далее?

- Смутно.

Но намек Саша понял. И вновь к Астрову вернулся слух, и он услышал смех, слова других, заметил, что чашка его давно пуста, а торт почти весь уже съеден.

- Я тоже хочу! - закричал он нарочито пьяным голосом и схватил кусок.

- Вроде мало прикладывался, а уже "тепленький" - заметил Аренсон.

- Я "тепленький"!

Саша дурачился, говорил такие вещи, от которых все покатывались со смеху, но думал он о другом, боялся наступления внутренней опустошенности и уже чувствовал ее; он давно заметил изматывающие провалы в своих ощущениях, когда не оставалось сил даже плакать. Аренсон посоветовал ему однажды писать страшные рассказы и убивать в них героя, с вполне определенной целью, при этом Аренсон так безумно и ехидно посмотрел на Сашу, что тот вдруг понял надломленность самого Аренсона. Страшные рассказы помогают, но никто никогда не рассказывал - надолго ли.

 

 

продолжение следует