IX

"Wer bewusst gelebt hat, wer wach war, wird es

 auch im Alter bleiben. Wer den Stürmen nicht

 auswich, wird die Stille geniessen".

 

Heinrich Albertz.

Am Ende des Weges.

 

По-настоящему, жизнь в городах заключена в довольно узком круге людей, из которых первые - а их около половины - знают друг друга лично, а вторые являются друзьями первых. Таким образом составляется разнородное по идеям общество, в котором можно заметить и коммунистов, и анархистов, но несмотря на разнородность, оно выглядит монолитным в общественном сознании. У него нет четких границ, потому что речь идет больше о границах духовных, а не физических. И именно поэтому в него так трудно и так легко войти. Можно всю жизнь оставаться "знакомым Петра Ивановича". А можно и единственной удачной остротой навсегда завоевать себе место под солнцем. В избранный круг входят те, кто определяет самое жизнь и правила игры для the intellectual man. Если разделить  это общество на маленькие государства, то в первое из них по праву войдут газетчики. Журналов для интеллектуалов маловато, всех не напечатаешь, приходится нести стихотворения, карикатуры, репортажи, заметки et cetera в газеты. И тогда вспоминаются дружеские связи с редактором и его замом, секретарем и обозревателем, с просто удачливым журналистом. Со своей стороны газетчики тоже ищут связи с интеллектуалами города. Если вечно сочинять заметки о надоях в колхозах, то легко и квалификацию потерять, а с потерей ее - и место под солнцем. Поэтому среди их друзей так много филологов, историков и художников. В число филологов включены и писатели, и поэты. Через них газетчики имеют незримую связь с журналистами в буквальном смысле слова. Но в журналах обычно околачиваются писатели-стариканы, которые в профессиональной гордыне посматривают на всех иных свысока: у кого еще есть такой опыт. Молодые газетчики про себя задают вопрос: а есть ли у вас, дорогие опубликовавшиеся, талант? - но все же сами помещают их юбилейные вирши в своих газетах. К уже названным государствам следует прибавить третье; скорее и не государство, а какую-то плохо управляемую орду творцов. Они считают себя независимыми ото всего и мечутся по белу свету в поисках Жар-птицы. Мечта подавляющего большинства из них - найти Жар-птицу из столичных сфер. Добавим еще, что наиболее упорядоченная часть этой орды носит название всяческих союзов, инициатив,  групп и клубов. Первые - более влиятельны, последние - совсем не имеют никакого значения. Особое положение занимают те, кто посвятил себя музыке. Часть их входит в члены городского рок-клуба, другие  существуют сами по себе, но все они через Слово связаны с обычными поэтами, и часто их тусовки проходят вместе.

Подобная классификация верна лишь с одной оговоркой. В нее не включены академические люди из консерваторий, филармоний и тому подобных организаций.

Бизнес в ту осень находился на стадии детского лепета, поэтому бизнесмены тоже не попали в классификацию. Бизнес твердо ассоциировался со спекуляцией, а уголовный кодекс еще ощутимо довлел над сознанием. Бизнесом занимались под прикрытием аренды или кооперации. Отчаянные люди налаживали деятельность полулегальных газеток и дайджестов из Москвы и Прибалтики. Открывались и закрывались ларьки, возле кинотеатров и подземных переходов сидели мальчики и девочки и торговали "злачным духовным зельем", получая десять процентов от реализации. Прохожие смотрели на них как на идиотов, и с усмешкою подсчитывали их доход. Мальчики и девочки тоже смотрели на visavi как на идиотов и поражались их непроходимой самосознательной тупости.

Молодежь мечтала об Америке. Славное повторение идеальных мечтаний рубежа веков! Легко переводили доллары и немецкие марки в рубли - и охали от зависти. Ай, да дядя Сэм! Ах, мы дураки! "А с трибун и экранов гремела музыка перестройки, и впереди нас поджидали новые свершения", - как сказал один мрачный юморист, подумывавший тоже об отъезде в землю обетованную.

 

Топтались возле дверей клуба, не заходя внутрь Узнавали знакомых, спрашивали о выступающих. Наконец с вечной российской неорганизованностью, с опозданием на полчаса открыли прения.

Человека, из-за которого разгорелся спор, не было. И другого, не менее важного, тоже не было. Их друзья пришли.

На трибуну вылез очень знакомый Ярославу человек и, размахивая руками, вдохновенно заговорил:

- Позвольте вас спросить, дорогая аудитория, зачем это написано? Были ведь и Солженицын, и Шаламов, и Чуковская, и Рыбаков, и Гроссман, и Никольская! Они уже задали тон, проложили дорогу для других и для наших сердец, для того, чтобы зазвенела в душе тугая струна протеста, чтобы медленно, но верно продвинулись мы к мучительным рубежам очищения и нравственного возрождения.

И эта скромная автобиографическая книжка написана не для себя. Для нас! Чтобы выше мы подняли головы, не были рабами и хранили свое достоинство. И не будет тогда зло таким всесильным, каким оно может показаться, не будут тогда покрывать нашу прекрасную родину страшные язвы лагерей.

В зале зашушукались.

А оратор продолжал свою красивую речь:

- ...Эту повесть мы читаем с тревожным интересом. Я слышал от многих: как хорошо было бы издать ее отдельной книгой, а не печатать в газетных номерах! Я согласен. Это - документ! Документ Человека, документ великой силы, у которого впереди долгая оздоровляющая работа! Это явление нашей духовной и культурной жизни, от него прибывают силы, обостряется совесть! Я верю, что наше издательство откликнется на наши голоса!

Оратор поморщился, недовольный сочетанием "наше издательство" и "наши голоса", и сошел в зал.

- Цицерон! Куда загнул! - пробормотал сосед Ярослава.

- Перед вами выступил критик Виктор Колетовичус. Слово предоставляется...

Ярослав рассматривал пришедших. Большинство молодых. Очевидно, это сторонники "впередовцев". А вон сидит, кажется, и другой лагерь, сторонники критика Каткова, разгромившего публикацию "Красной батареи". Если теперь на сторону газеты не встанет комиссия аж из ЦК ВЛКСМ, то головы непременно полетят. В городе на газету зуб давно точат в обкоме - слишком уж прогрессивной стала молодежь. А сейчас представился хороший повод к тому...

- А вот я, товарищи, читал эту повестёнку и не переставал удивляться, - заявил второй выступавший. - Я пенсионер, кавалер ордена Ленина. Жил в то время, поэтому и могу судить объективно. Не то что нынешняя молодежь.

Вот автор, как его назвали, патриотом? - сравнивает комсомол и свою подпольную организацию, какую-то "Красную

батарею". Конечно, на его взгляд, "Батарея" лучше! В то время, когда тысячи, десятки тысяч комсомольцев восстанавливали родной город после разгрома фашистской мрази, эти "батарейцы" пили, гуляли  и лишали крестьян пищи, автор сам говорит, что крестьяне пухли от голода...

  - Как это они лишали? - выкрикнул с места кто-то.

  - Я отвечу. Они стреляли в крестьянские арбузы, а могли бы...

  Общий хохот заглушил слова выступавшего, но смутить его было трудно.

  - У них и свои маленькие боги появились Боролись против бога, как сейчас говорят, а сами бога делали... от пример Атоева: живет в десятикомнатной квартире, а рядом - землянки. Ест пельмени, а рядом - не имеют даже черного хлеба.

  Я убежден: образ жизни не может служить примером. Образ то есть такой жизни. Вспомним Стаханова. В честь двадцать первой годовщины Международного юношеского дня за шесть часов выдал сто две тонны угля и перекрыл норму в четырнадцать раз! А Макар Мазай в честь восемнадцатой годовщины ВЛКСМ за шесть часов и пятьдесят минут провел плавку объемом тринадцать  целых четыре десятых тонны с квадратного метра  вместо пяти...

Дедок на трибуне заученно излагал факты. Его не слушали. Но под конец еще раз улыбнулись, когда дедок заявил:

- Лгать нехорошо! Я целиком и полностью поддерживаю нашего Генерального секретаря, который на встрече с краснофлотцами сказал, я цитирую: "Мы должны этот вопрос ставить так: это есть в жизни - это правда, а от нее деваться некуда. Вот если ложь, если придумывают да еще оскорбляют попутно - это недопустимо".

Ему даже похлопали.

Через часок сделали перерыв, но и в коридорах все разбились по группам и делились мнениями.

Ярослав остался сидеть на стуле в зале, облокотился на спинку стула впереди и рассматривал свой ботинок. На черной поверхности запечатлелся развод грязи от доброты автомобилиста.

Ярослав плохо знал присутствовавших.

Возобновил споры человек, котрый вышел и стал говорить лишь для того, чтобы его заметили. Он что-то плел о письме Ленина, о чести, о совести, о своем знакомом слесаре Иване Петровиче Акинине, о своей вере в Сталина и о своем прозрении. Закончил же тем, что он вовсе и не думал ввязываться в спор между автором повести, газетой и Каатковым.

Тоже посмеялись.

Говорили долго, но ни до чего не договорились. Две группировки остались при своем мнении.

Поэтесса Ульянова предложила после заседания собрать подписи в защиту редактора молодежки.

- Это не дело! - горячился Виктор Колетовичус. - При чем тут редактор, если всего-то опубликовал разные мнения? Где же право на объективность?

- Вот лист. Прошу, расписывайтесь.....

Ярослав почувствовал, что его тронули за плечо. Он обернулся и увидел Аренсона. Тот ухмылялся, держа в руке ручку.

- Что? Или ты за Каткова? Признавайся!

- А ты откуда здесь? - изумился Ярослав. - Как я тебя не заметил?

- Э-э-э...

Он пододвинулся к толпившимся у листа людям и стал разглядывать через склоненные головы подписи на бумаге. Затем расписался сам.

Раскачиваясь всем телом, вернулся и заговорил о литературных делах.

Ярослав воспользовался этим и не подписал петицию в защиту редактора. Он не знал лично ни редактора, ни Каткова, ни тем более писателя, сочинившего такую взрывоопасную повесть. Протестовать против одного в защиту другого - нелепица, потому что в этом деле - особая система связей, и вмешиваться в нее не значит совершать справедливость. И вообще - суета сует и всяческая суета.

Книгу же о "Красной батарее" не читало более половины присутствовавших. О чем же они спорили? О личостях. О своих и чужих.

X

 

Те, которых, вероятно, сочли бы маньяками, не были ими, как и ночные птицы не были птицами. Как и те, что пытались отыскать в серебряном диске на небе следы своих матерей, не были сиротами. Как и те, бывшие в мечтах на знаменитой улице Газовых Фонарей, не были там наяву.

Многие задумывались над величием черного квадрата? В чем его смысл? Если белый цвет включает все цвета, то черный - все мечты. Это духовная антисущность бытия, нереальность, воплощенная в цвете. Черный квадрат бездарен, потому что его предназначение утилитарно, он, запертый в четырех линиях, никогда не сравнится с ночью. И днем бегут от света, отгораживаясь шторами и стеклами. Они не были маньяками.

Безумно прекрасные ночи ожидали Астрова через несколько месяцев; это ночи там, за пределом и слуха, и взгляда, в загадочной и туманной стране. Ему придется еще веселиться вместе с друзьями в освещенных огнями дискотек клубах и выходить с легким шумом хорошего, доброго вина в голове в прохладу улиц. Или несколько дней поражаться внезапным исчезновениям задумчивого субъекта, своего соседа по комнате в заграничном общежитии, длинного, худого, сразу после ужина. Куда? Зачем?

Позже и он привыкнет гулять по пустеющим улицам, наблюдать оживленное бегство к телеэкранам, к стойкам баров, к автомобилям, везущим домой, к блестящим столовым приборам и радостной кухонной архитектуре... Все прочь от мечтателя! Он хочет быть один - так пусть остается в одиночестве.

Там будет прекрасное спокойствие. Прекрасные картины нуждаются в прекрасных рамках. Великим произведением, не портившим ничего, станет блеск. И тогда он заиграет с удвоенной силой. После спящих мостовых,, пустых телефонных будок с раскрытыми справочниками нномеров, темных окон придут в ночи редкие, освещенные глазурным блеском дома, в которых будет играть музыка. Он еще пройдет мимо растворенных дверей и увидит фигуры,  слитые в танце.

Чувство сопричастности ночи пришло к Астрову в детском возрасте. Обычно после посещений всем классом спектаклей в ТЮЗе они с другом убегали от всех и шли домой пешком через весь город, тогда как  все тряслись и засыпали в автобусе.

Они заходили в единственное в центре города кафе, работавшее до одиннадцати часов вечера, выпивали по стаканчику морса, подражая взрослым и думая о вине, важно расплачивались и сворачивали с прямого пути домой, с "широкой улицы" на параллельные, заманчивые и страшные своим мраком.

Перед первым таким походом они договорились, в какую сторону побегут в случае опасности. Но пустые улицы покорили их сердца, и они не думали о страхе, они приходили домой посвежевшие и возбужденные, с радостными глазами делились впечатлениями с мамами и папами.

Сверкание звезд, далеких светил в темном воздухе словно бы приближалось к ним! Чтобы понять это, необходимо понять все остальные парадоксы нашей жизни. Все рядом и все уходит, а мир плывет к тому... Рядом с непоседами, шалунами, сорванцами, шалопаями даже, но детьми, в эти дивные ночи жили умные, талантливые, самостоятельные, но взрослые дети. Ночь для них также выглядела прекрасной, но они искали красоту не в блеске истинной луны, а в отражении света на бутылочном стекле. И утро встречали несвежими глазами.

Так уж повелось, что самые лучшие ночи ждали Астрова на чужбине. Одну он запомнил особенным образом; это было на пароходике, плывшем по великой сибирской реке.

Это было на исходе третьего дня путешествия.

Саша обратил внимание на полного светловолосого мальчика, стоящего на корме. Без шапочки, в легком свитере... Странно, ведь на воде ближе к ночи весьма нежарко, если не сказать холодно! Каково ему? Саша познакомился с ним. Вскоре они уже прогуливались вместе по палубе. А иногда просто стояли и смотрели на темные берега. Неожиданное чувство родилось в них. Каждый смотрел на своего нового знакомого и думал о том, что тот смог бы стать настоящим другом...

Мальчик привык к прохладе.

- Днем здесь по сравнению с Тикси вообще жара, - сказал он. - У нас там прохладно от близости океана. А ты тоже не здесь живешь, так?

- Я почти южанин рядом с тобою.

...Вот уже и парни, целый день слушавшие магнитофон у своей каюты, ушли спать.

- Я сегодня лягу спать не раньше одиннадцати, - проговорил Саша.

- Я тоже. Ночь сегодня привлекательна.

Они снова замолчали.

В молчании было больше смысла.

"...Вода стала фиолетово-черного цвета. На небе сгустились темные рваные тучи, солнце спряталось где-то далеко, за горами. Величественное безмолвие окружало нас. Как описать ту громадную силу единения с природой, которая возникла в нас!? Как выразить то впечатление от заката!?

Узкая полоска неба над горами светилась золотым чистым цветом, окрашивая немногие тучки малиновым сиянием. Три раза горы расступались, и становился виден диск солнца, уже не такой ослепительный. Его лучи протянулись к середине реки тремя полосами, сверкающими мягкими отблесками. Скользя по воде, они уходили в даль и таяли там, где несколько минут назад было солнце.

На берега ложилась ночь" (из дневника Саши).

 

Мальчики - очень впечатлительный народ. Саша жадно впитывал в себя новое в его жизни, и многое затем легло на наивные страницы его книги. Для книг обычно выбирают эпиграфы. Без сомнения, первым стало словечко "ночь", написанное на семи европейских языках. Вторым словом Саша поставил французское l'association, ибо понимал, что жил не жизнью еще, но ассоциациями.

 

Через три недели Астров пришел за рукописью. Дни, проведенные в безжалостном размышлении, породили в нем мысль о полной безнадежности его затеи. И он пришел больше за тетрадью, чем за рецензией.

Дверь литконсультации была открыта. Слышались голоса, говорили двое.

- Почему он не любит меня?

- Да любит, любит..,- утешал второй голос, мужской. Первый принадлежал женщине.

- Я принесла ему произведение и говорю: дайте Ваш телефон. А он: зачем?

- А правда, зачем тебе его телефон?

- Как зачем?

- Ну да, зачем?

- Ай, ничего вы не понимаете! Я ему говорю: почему Вы плохо ко мне относитесь?

- О, помилуйте, Таня, он к Вам хорошо относится.

- Ко мне?  А почему он телефона мне не сказал? Я, может, его люблю.

- Правда? Ты?

- Я бы снимала трубочку, звонила ему и слушала его дыхание...

Чувствовалось, что собеседник дамы изнемогает. Разговор, кажется, был длинным. Стоявший рядом с Астровым мужчина кашлянул.

Девушка лет тридцати пяти, с глазами истерички, вышла из кабинета и, гордо подняв голову, удалилась.

- Ну-у, вот явление, - перевел дух Канокин, заведующий литконсультацией.

Он кивнул мужчине, чтобы тот подождал, а сам указал Астрову на диван и протянул ему тетрадь и рецензию.

- Я прочитал рецензию. Поздравляю, это не самая зубодробительная рецензия. Вам повезло.

После чего заговорил с другим.

Астров читал аккуратно напечатанную рецензию и чувствовал, как в его душе разверзается пропасть.

"Описательность - низший вид литературы..."

"Эту оценку в полной мере можно отнести и к очеркам Астрова, а ещё отметить фрагментарность и, композиционную незавершенность, а главное, незначительность авторского замысла и очень низкую писательскую технику..."

О! Боже!

Но Саша решил испить всю горькую чашу и продолжал читать.

"Право же, у меня создалось такое впечатление,словно бы, отпуская на каникулы, преподавательница литературы дала задание своим ученикам написать о том, как они отдохнут. "Кстати, это и будет темой вашего сочинения после каникул", - напутствовала учительница своих питомцев".

Мерзавец!!!

"А ещё у меня создалось впечатление, что Астров с детства был тем мальчиком, который "спать ложится, взяв журнальчик" (В.Маяковский), тем примерным учеником, который и всю рекомендованную по школьной программе литературу прочитал среди первых, и дневник чуть ли не с 4-го класса стал вести (а теперь уже потребность - что увижу, то и запишу, а теперь уже привычно - дневник сосуществует с зубной щёткой)."

"Подлец и болван! Если ему шкоьная программа не нравится, так и воевал бы с министром, а не со мной. А если это быдло в четвертом классе дневников не писало, а коровам хвосты крутило, то я тут при чём? И вообще я дневников никогда не вел, за исключением одного месяца. Хоть басню пиши новую - "Осёл-рецензент"..!" - едва не сказал Саша..

"А случай-то КАКОЙ выпал! Сибирь - это вам не местные тропинки, не так ли?

Конечно так. А Дальний Восток - ещё дальше, чем Сибирь. А Сахалин...

К чему это я? А к тому, что на далекий Сахалин Антон Павлович Чехов поехал не ради экзотики, а по гражданскому долгу врача и писателя: помочь томящимся в неволе людям и рассказать мыслящей России об ужасах, которые творятся на задворках царской империи. Понимаете цель? Ощущаете замах писательской миссии?"

Всё! Это прикол!

Астров не выдержал больше и откровенно засмеялся.

- До свидания, - сказал он, поднимаясь с дивана.

- Подождите, - сказал Канокин и внимательно посмотрел на Астрова. - Я считаю, что Вам нельзя бросать то дело, которым Вы занялись. Слышите, не бросайте. У Вас есть талант. И не исчезайте. Приносите мне, что напишите.

- Снова этому... рецензенту?

- Другому.

- Хорошо, до свидания.

В отместку за огорчение Астров нашел в рецензии поборника высокой писательской техники четыре орфографические и три логические или речевые ошибки.

Ярослав, при встрече спросивший об успехах, не удивился.

- Так и должно было случиться.

Астров пошел рядом с ним. Начинался дождь, и они спрятались под зонтиком.

- Мне сейчас очень трудно писать. Я чувствую идеал и не заню подхода к нему. Кстати, как ты?

- Я тоже не знаю подхода. Сегодня дочитал и - мало что...

Астров знал, что его товарищ читает книгу "Об индийской общине".

- А теперь что?

- Законспектирую и буду читать ещё. Это интересно и не понимаемо сразу.

- Конечно. Я тоже пошел по категорически неправильному пути: средством достижения цели избрал голую технику.

- И провалился?

- Да. Вовремя почувствовал, что я пишу много, но еще больше остается невысказанным. Ужасно?

- Не очень.

- Вообще, ты прав. Невысказанное собирается в звездный шар...

- ... И остается только ждать его сияния на небе. Однако мне пора. Я должен зайти в этот дом.

Ярослав попрощался и покинул Астрова. А тот задумчиво походил еще по улицам, переживая крушение своих слишком смелых надежд, и направился в сторону университета слушать лекцию по зарубежной литературе.

- Будем учиться! - весело сказал он, и это казалось справедливым.

XI

 

Великан в этом настроении не был расположен что-либо делать. Он сидел удобно в кресле и читал легкий детективчик.

- Игорюша, - сказала его мать, входя в комнату, - надо бы зайти к Смирновой.

- Зачем?

- Ну, она вот прислала письмо.

- Интересно, почему она именно тебя выбрала? Ей что, делать нечего, шлет да шлет тебе письма. Ты что, организация соединенных наций?

- Объединенных...

- Не знаю, без разницы...

Речь шла о выжившей из ума старухе, которая уже давно знала Валентину Сергеевну.

Валентина Сергеевна испытывала некоторые угрызения совести из-за всей этой истории. Она работала раньше со Смирновой, и та, как было принято выражаться, оказала ей однажды важную услугу. Да, Валентина Сергеевна была ей благодарна, но сейчас не испытывала ни малейшего желания вновь видеть рыхлое, распустившееся тело бывшей подчиненной и немного подруги, тело в старом халате и шлепающих туфлях, тем более она не хотела вмешиваться в семейные распри чужих людей.

Поэтому она изредка лишь просила сына зайти к Смирновой, но сама никогда не навещала ее.

- Письмо опять несуразное? - спросил Великан.

- Да. Манера не меняется.

- Дай-ка прочитаю

"Дорогие мои, Валюша! Леночка! Игорюша! (Сестра Великана Лена вот уже как два года жила в другом городе.)

Я вам послала письмо с поздравлениями, но у меня нет открыток и конвертов, вообще, я очень одинока - все живут своими семьями. Я очень болела и давление было 220/110. Некому было даже воды дать попить только Господь Бог меня спасает незнаю, как я выживаю рвало был криз гипертонический, кому я теперь нужна беспомощной - больная. Дети черствые - у каждого свое хорошее и плохое..."

Великан поморщился. Прямо жуть берет. Страсть, как расписывает! Она где живет? Правильно, в своем любимом рабоче-крестьянском Советском Союзе! Что хотела, что строила, то и получила!

Валентина Сергеевна, внимательно наблюдавшая за лицом сына, поняла, что он не пойдет к Смирновой. "А может, правильно? Мы же не няньки из собеса", - подумалось ей. Великан быстро просмотрел коней письма.

"...Люба - Таня обижаются, что я не иду к ним жить, но я же жела у них после смерти Вити и знаю как тяжело старым жить с молодыми и наоборот ведь мы другого воспитания и по характеру мы другие. Я не могу переносить лжи, жадности, грубости, пянства и т.д. Лучше жить одной. Правда - очень тяжело без удобств, но хоть нет этих сцен, этих обид. Я очень обидчивый человек т.к. сама никогда ни кого не обижала и не грубила и вообще не понимаю, как можно обижать людей. Я проработала 45 лет никогда не скем не поругалась ни кого не обидела. А "мать" это ведь святое имя. "Родину" то называют "Мать" Родина". Мне очень тяжело. Как я упала в яму, я вся отбитая, ноги ползают, но это никому не нужно!! Всем нужны только деньги!!! Не знаю Леночка, как буду жить дальше. Пиши о себе и Валюше. Дети мои ходят редко. Целую крепко.

Как здоровье ваше?

Письмо порви и не скем не говори о нем. Целую. Обнимаю."

- Не пойдешь?

- У меня встреча сегодня, дорогая мамуля! - воскликнул Великан. - Любовь не ждет, и танки наши быстры, нам суждены и деньги, и почет!

Валентина Сергеевна удалилась к себе в комнату, а ее сын продолжил чтение детектива.

Вечером Великан в забрызганном плаще вошел в холл шикарной гостиницы "Пльзень" в центре города. Там работал его друг, кем-то из главных. Великан намеревался сделать два дела. Во-первых, узнать кое-что о человеке, у которого можно было бы достать стройматериалы, пока не вздорожали, чтобы по весне "закладывать" дачку под городом. Во-вторых, узнать, где бы раздобыть деньжат на эту самую дачку.

Друг сразу разочаровал его. В делах был застой.

- Ну, Паша, ты и тормознул меня, - покачал головой Великан, - тормознул, да...

- Бабки очень нужны?

- А как ты думаешь?

Паша заглянул в гостиничный ресторан и поманил к себе трех девиц.

- Не горюй, сейчас расслабимся - и все будет хорошо.

- Это кто?

- Официантки, конечно.

Девушки подошли.

- Мне долго вас ждать? - прикрикнул на них Паша. - Телитесь, как коровы. Знаете, зачем я вас позвал?

- Нет.

Великан подмигнул хорошенькой блондинке, а она подмигнула ему в ответ.

- Вот ты, - Паша ткнул пальцем в блондинку, - возьмешь в ванной таз и будешь в него бить. Это будет как будто гром.

Великан посмотрел на Пашу с подозрением и незаметно понюхал воздух. Вроде и не пил Паша.

- Вот ты, - Паша показал пальцем на девушку с красивыми волосами, - возьмешь в ванной шланг душа и будешь поливать нас и вокруг. Поняла!? Это будет как будто дождь.

- Да.

- Теперь: вот ты, - и он отметил вниманием третью девушку, пухленькую,  с веселыми глазками и бойкими манерами, - станешь у двери и будешь включать и выключать свет. Это будет как будто молния.

Паша сделал паузу и спросил хитро:

- А что будем делать мы?

Девушки заулыбались, и блондинка, наконец, несмело произнесла:

- Как что? Любить нас.

- Вот дуры! Да кто же в такую погоду занимается любовью!? - взорвался хохотом Паша и повалился на кресло. Он изнемогал от распиравшего его веселья. - Ой, дуры, мамочки мои!!! Ой, дуры! Пошли все работать!

Он отослал девушек в зал, и вместе с Великаном вновь просмаковал шутку.

- Да ты приколист! - сказал Великан. - И часто ты так шутишь?

- Так впервые. Ты поживи подольше, не такое увидишь.

- Весело у вас. И работается неплохо, а?

- А ты думал, здесь богадельня? Пойдем теперь ко мне наверх!

Они поднялись на три этажа и зашли в номер, "оккупированный" Пашей.

- Иногда и ночую здесь, - пояснил он. - Нельзя не держать руку на пульсе.

- На пульсе больного?

- А ты подумай, когда организм больше всего расходует себя, отдает? Когда он болен! Когда ты здоров, то тебе ничего не надо, ни микстур, ни порошков, ни кровопусканий. А больному лишнюю-то кровь надо выпустить. Пустишь - он и оживает. До нового раза.

- Застойная кровь, говоришь? - пробормотал Великан. - А что застойные органы?

- Работают, работают... Ну да пусть себе работают, кровь к нам гонят. Многие-то уже ампутированы, а многим то же грозит в будущем.

- Мастак, одно слово, - сказал Великан. - Кстати, слышал анекдот про Абрама? "Абрам закончил институт и теперь работает в органах", - говорит один приятель другому. "Он что, в КГБ?" - пугается тот. "Почему в КГБ? Он гинеколог".

- Бо-ро-да-тый анекдот, - заметил Паша, но посмеялся.

Пока они сидели в номере, этажом выше милиционеры стучали в запертую комнату в надежде вытащить оттуда  "ночную бабочку". У дежурного запасного ключа почему-то не было. Бедняги, все бедняги! Бедняги дураки в номере, потому что им нарушили комфорт. Бедняги дураки под дверью, потому что им пришлось более часа топтаться под дверью. Бедняга дежурный, потому что при его доходах грустно и нелепо давать кому-то объяснения...

Великан, не дождавшись ничего, распрощался с Пашей.

- Бывай, - напутствовал его Паша. - Если что, заходи. Кстати, Анжелика съездила во Францию.

- Давно?

- Да только что. Шмоток привезла.

- Надо будет встретиться.

Анжелика на свое счастье знала хинди. И обожала французский. Год назад она узнала о конкурсе во Франции. Какой-то институт решил выявить иностранца, лучше всех владеющего французским.

Анжелика после долгих раздумий откопала самобытного индийского поэта и перевела его стихотворения на французский, сопроводив это комментарием и небольшим биографическим очерком.

Институт прислал ей официальную бумагу, в которой девушку приглашали во Францию, гарантировали ей бесплатное месячное проживание в Париже и путешествие по стране. Да еще ей должны были выдать в качестве денежной премии около десяти тысяч франков.

Поездки в страны соцлагеря уже стали обычным делом. Но месяц в Париже! Друзья торопили Анжелику, они больше нее сгорали от нетерпения и делали ей заказы на вещи.

Анжелика не спешила укладывать чемоданы. Лето она провела в Союзе и только осенью отправилась в турне.

- Надо будет встретиться, - повторил про себя Великан и подумал, что пора бы заняться валютой. Пока у власти такие благодатные люди, следует воспользоваться обстановкой: рубль скоро начнет обваливаться, как говорят...

 

XII

 

Филологический факультет был охвачен великим волнением: спешно готовились к конкурсу первокурсников. Декан отрядил в помощь новичкам многоопытных студентов с четвертого курса. Три красивые девушки, привыкшие тянуть лямку общественных дел, спустились с высот студенческого Олимпа к желторотым, но важным первокурсникам.

Готовились по-филфаковски. Месяц собирались, полмесяца спорили, три дня делали программу. Физиков, признанных корифеев, перещеголять и не пытались. У тех - и традиционный хор, и театр пантомим, и ... , и ... , и ... . Куда тут бедным филологам в калачный ряд!

- Но место третье или четвертое мы возьмем, - рассудила Светлана-четверокурсница.

И она привела пример, как два года назад они смогли сотворить маленькое чудо, обогнав многих фаворитов.

Кто-то загорелся.

- По количеству номеров мы физиков не догоним. Попробуем по качеству.

Предлагали многое, проблема заключалась в том, чтобы соединить это пестрое множество в целое.

Вера вместе с Лилей сидела на столе и улыбалась. Ей было впервые интересно. Лиля встретила ее в коридоре и утащила с собой на сбор участников.

Пожалуй, одна Вера знала, что Лиля недавно познакомилась с парнем-физиком. Лиля на факультете прослыла сплетницей: она непостижимым образом все узнавала и все знала. Весьма любопытна. Это Вера вспомнила потому, что Лиля уже знала о Пьере и только что приставала с вопросами вполне понятного характера. Вера успокоено отвечала, в заключение посоветовав ей не напирать на теорию любви, а заняться практикой.

На том разговор и закончился.

(Через год Лиля станет восторженно называть Максима своим "мужем", как и девяносто процентов всех девушек на пороге замужества.)

Ребята, готовившие конкурсную программу, уже порядком устали. На сей раз они собрались с твердым намерением завершить эту канитель. В маленькой аудитории было холодно и все сидели в пальто и куртках. Батареи были холодными, как лед.

Светлана склонилась над листом бумаги, записывая окончательный порядок номеров.

Изобрели сценку-песню "о фонтане и универе", народные песни с помощью кафедры фольклора, каких-то богатырей, пение факультетского гимна и некоторые другие номера.

Вера сидела на крышке стола, покачивая красивыми крепкими ногами, удивительно пропорциональными, с красивой линией икр и маленькими ступнями, когда в аудиторию заглянул Астров. Именно он сочинял текст художественного пения "о фонтане и универе".

Он, поколебавшись, все-таки вошел, застав Светлану в лихорадочном поиске связки между номерами.

- Что? Что? Что? - повторяла она, театрально взмахивала руками и спрашивала: - А у кого, интересно, конкурс? У меня?

- Пусть Алёна споет между номерами, - сказал Астров.

- Ты поешь? - ухватилась за нее Светлана.

- Да, но я не знаю, подойдет ли?

- Спой сейчас.

Алёна взяла гитару и запела хорошим грудным голосом песенку о майском дожде. И другую потом...

Связка появилась.

Раньше Астров не обращал внимания на Веру. Но сейчас что-то разглядел; Вера почувствовала это, когда он подошел к ней и заговорил. И спросил:

- Ты куда сейчас?

Вера смотрела весело на его взволнованные глаза и знала, что последует потом.

- Да никуда. Хотела купить самоучитель по гитаре.

- О, мне бы тоже надо. Пойдем вместе, я знаю магазинчик, где он может быть.

Так оно и есть. Так и должен был сказать этот мальчик. Вера чувствовала себя спокойно и весело, несмотря на то, что его неожиданная смелость могла поставить ее в затруднительное положение. А Саша неожиданно стал именно смел. Открытое слово обезоруживает, и Саша интуитивно понял это.

После прощания с остальными они вышли на улицу и медленно двинулись по узкому тротуару к магазинчику.

На асфальте уже белела снежная крупа, в воздухе стыла неуютность, люди втягивали головы в плечи... Налетевший ветер заставил Веру поежиться.  Вот пошла, а зачем? Хотя немного интересно.

- А почему ты решила играть на гитаре? - спросил Астров.

- Просто так, для самообразования.

Астров что-то разочарованно промычал, и она добавила:

- А еще для того, чтобы ты потащился за мной.

- Не хочешь?

- Почему же? Давай, одной скучно ходить.

Они пересекли улицу, названную именем знаменитого марксиста, пробежали через большую площадь и снова очутились в улице-аллее, закрывавшей их немного от ветра. Впереди лиловыми витринами блестел магазин.

Вера остановилась неожиданно и, казалось, о чем-то задумалась. Она пристально посмотрела на Астрова. Вот он какой - лохматый, неуклюжий, у него нет той красивости движений, что есть у Пьера и мальчиков из "Чарала". С теми приятно пройтись по улице, чувствуется их сила. А этот - не от мира сего. Говорят, что он поэт. Так, кажется, Галя что-то шептала Лиле.

- Пойдем, вон магазин, - сказал Астров, которому надоело стоять на месте.

Пока Вера искала на полках самоучитель, Саша смотрел на нее сзади. "А если она не найдет его? Значит, мы уйдем из магазина и разойдемся в разные стороны? Да если и найдет, то будет то же самое. Неужели ничего нельзя изменить? Вот она уже подходит ко мне..."

Вера поймала его опечаленный взгляд и спросила:

- Ты что расстроился?

Саша не знал, что ответить.

- Я совсем музыку забросила. На фоно тысячу лет не играла.

- На фортепиано?

- Ага. Училась все-таки...

- В главном корпусе есть фортепиано, - просто сказал Астров.

"Очень мило, что он знает это", - подумала Вера.

- Пойдем туда! - сказала она.

И они пошли к главному корпусу университета.

Улица, которая их вела, в историческом центре города странно потеряла свое значение и теперь больше напоминала бульвар, тихий, сонный. Трехэтажные дома гордились стариной. Вот там, справа, - улочка Станкевича; это - просто хорошее здание под липами; а здесь - дом, где останавливался в 1894 году граф Лев Николаевич Толстой. С одной стороны улица отгородилась от шумного центра почти сплошным, петербургским рядом домов, а с другой ее домики стояли на самом краю холма, и дальше был обрыв в низину, в частные кварталы, обрыв в старую жизнь.

Темнело. Они шли к тускло освещенному вестибюлю главного корпуса, большому, стеклянному. Вплыли в этот человеческий аквариум, поднялись по широкой лестнице на второй этаж. В актовом зале на сцене стоял инструмент.

Вера даже не взглянула на Астрова, остановившегося у входа, - прошла вперед. Он побрел следом и сел в ряду кресел.

- Ты где училась играть?

- Дома. Хорошая учительница была. Хорошо учила.

- Расскажешь?

- Зачем это? - бесцеремонно спросила девушка. - Не плачь, послушаешь, успеешь.

Вера сняла серое пальто с коричневым воротником и опушкой и бросила его на кресла. Туда же хотела отправить и шапку, но раздумала и положила ее на рояль. Оставшись в джинсах и пестром пуловере, красные нити по белому, села на круглый стульчик перед роялем и обернулась. Астров расхаживал по проходу между рядами кресел и не обращал на нее внимания.

Вера провела рукою по золотистым волосам и положила пальцы на клавиши. Несколько минут она пробовала свои навыки, сбивала мелодии, но вскоре заиграла нормально. И запела.

Астров удивленно остановился. Голос у нее был несильный, но приятный, камерный.

- Что? - девушка прервала игру.

- Слушаю.

- И как?

- Играй...

Она застенчиво улыбнулась. Стала импровизировать.

Астрову очень захотелось, чтобы она показала свое умение на конкурсе, послезавтра, предстала перед всеми ослепительной и веселой, чтобы согласилась аккомпанировать, чтобы все узнали ее пение... Он сказал ей об этом, она тряхнула головой и задумчиво отвечала:

- Ты веришь, что это хорошо получается? Не знаю. Посмотрим.

Спела еще одну песню.

То были лучшие минуты, самые лучшие во всех их встречах, потому что оба сопереживали.

Музыка в полуосвещенном зале, сумрак за сиреневыми шторами и туман, блестевшее фортепиано... Чудилось, что это слишком хорошее начало, потому что уже не придет ничто лучшее, но все равно обоих затягивало в водоворот неожиданного вечера. И Вера пела...

Только ее голос существовал в те минуты для Астрова.

И вновь непонятная мысль посетила его: а завтра будет ли такой вечер?

Из красоты родилось чувство обреченности.

В открытую дверь заглянули какие-то студенты. Вера поднялась из-за рояля и опустила крышку.

- Поигрались - и хватит!

Астров проводил ее до остановки.

 

Всего месяц назад он жил надеждами на опубликование своих творений. И было пронзительное восприятие чистоты холодного воздуха и облетавших листьев. А ныне все остальное заслонил образ золотоволосой колдуньи, вырваться не представлялось никакой возможности - да и не хотелось, и на грязных улицах падал колючий снег.

Существование поэта было отравлено тяжелым ожиданием нового дня, дурманом расставания после встречи с ней, встречи были редкие и отчужденные.

Что было делать? "Пройдите дороги свои до конца В туманах печальной разлуки, И в медном закате пусть кони гонца Растают, как нежные звуки..."

Кони, как нежные звуки... И Астров летел на шальных конях в неизвестность, заливая горе и тоску не вином, а именно звуками. Любимой тогда стали песни Марины Влади. Без ее "Марьюшки" он бы, возможно, сошел с ума. Песня растравляла душу, но и удерживала от глупых поступков.

Настал день конкурса первокурсников.

Филологи выступали вторыми, вслед за биофаком.

Программа биологов их воодушевила. Если бы все остальные так выступили, то филфак стал бы недосягаемым, блестящим чемпионом.

Публика особенно загоревала, когда одна представительница биологов вообразила, что сейчас ее сольный концерт и после первой песни запела вторую, третью, четвертую, пятую..! Публика из вежливости хлопала, а она искренне радовалась и продолжала всех мучить своим пением, удивительно похожим на вопли голодной и облезлой рыжей кошки с белыми пятнами.

Выслушав пятую песню, зрительный зал пришел в экстаз. Затопали и засвистели. У-лю-лю! Долой! Хватит! Браво! Бис! Качать ее! Ура! Ура!

- Они помогают нам! - сказала Светлана, - мы их точно опережаем.

- Конечно, - согласился Димочка Росташев, - одиннадцатое место всегда лучше, чем двенадцатое.

За рояль села Лиля. Музыкальное сопровождение филологи доверили ей. Она заиграла, и занавес раздвинулся.

На сцене стояла Вера с распущенными волосами, полностью закрывшими ей лицо. В руке она держала стакан. Это был "фонтан".

- Вот сквер, возле которого есть универ! - сказал ведущий и обвел рукой сцену.

- А вот фонтан, который находится в сквере, который есть в универе!

В универе сквера не было, сквер был "у универа", но для рифмы...

- А вот студенты, бывшие абитуриенты, которые раньше готовились в сквере, которые есть в универе.

На сцену выбросили книжек двести, образовавших внушительную кучу, на нее набросились "абитуриенты", стали "читать" и хвататься за головы.

- А вот злые препы, которые клинят всем репы, которыми полон универ, возле которого есть сквер.

Прошли "злые препы".

И так далее...

В заключение все филологи взобрались на сцену и спели свой гимн. Астров стоял рядом с Верой и искренне пел:

...как путеводная звезда,

как путеводная звезда,

нам светят окна факультета...

Мороз на улице усилился, на небе высыпало множество звезд, и шторы в зале, спущенные до половины, окрасились в нежные сиреневые тона.

 

XIII

 

Primum  vivere!

 

Открыв дверь, Вера увидела Пьера.

- Привет, малышка! - воскликнул он и поцеловал в губы. - Я изнемогал от желания увидеть тебя!

- Я как раз готовлю ужин. Хочешь?

- Не откажусь.

Пьер присел на стул, закинул ногу на ногу и улыбнулся.

- Есть новости. Очень приятные.

- Какие новости?

- Я хочу, чтобы ты составила мне компанию на турбазе.

- Где!?

- На турбазе. Недалеко. Не бойся, малышка, там не замерзнешь. Здание капитальное, сейчас отапливается. Страсть хорошо!

Вера заколебалась

- Ну, что ты думаешь? Ведь так надоело в городе.

- А там что делать?

- Найдем. Увидишь...

- Хорошо, уговорил. Ты сегодня останешься у меня?

На следующий день они уехали на турбазу.

- Сколько мы знакомы с тобой? - сросил ее Пьер в автобусе.

- Давно уже, месяца три.

Немного помолчав, она вспомнила об Астрове. Отогнала мысль и сказала, прижимаясь к Пьеру:

- С тобой хорошо.

Тот расцвел от удовольствия.

"Я знаю, что мне хорошо. Вот и все", - подумала Вера, уставившись в спинку кресла впереди.

- Вчера встретил бывшего одноклассника. Удивился. Он, вроде, на "химии" был. А здесь - на тебе: по городу шатается. Спросил: откуда? От подруги идет. На "химии" строго пасут только нарушителей дисциплины. Он нормально вкалывает, и ему разрешают уйти на денек погулять, даже переночевать втихую в городе. Лишь бы на работе в срок был. Спросил его: не заложит ли кто? Не боится. Знает только подруга, да вот мы. А мы что, козлы?

- Ну и друзья у тебя, - отозвалась Вера.

- Да он нормальный пацан. По глупости попал, а так...

Поселились они в красивом домике, тоже капитально выстроенном, в тот же день встретили знакомых. Понятно, вино было, самогон вечерком.

Часа в три ночи Вера и Пьер выбрались из комнаты друзей и отправились к себе.

-          Ты стели постель, а я пока полежу, - заявил Пьер и лег в одежде на кровать. Глаза он держал открытыми как доказательство, что спать не собирается. Но так и заснул. Вера попробовала потянуть одеяло с кровати, но не смогла, потому что одеяло пересилило ее, она решила набраться новых сил и прилегла. И тоже уснула.

- И что же?

- Обычно покупает кто-то один. А в следующий раз - другой.

- Разориться можно!

- Да уж. Студенты пьют солидно. Вот ты кто? Правильно - студентка. По статистике, сейчас регулярно пьют сорок процентов студентов. Регулярно. А нерегулярно? Кажется, все...

Вера согласилась, что в этом много загадочного. Опровергаются законы математики. Сколько ни вычитай из семидесятипяти рублей по десятки, все равно на выпивку остается!

Днем Вера гуляла по лесу. Пьер играл обычно в карты, но изредка составлял ей компанию.

Она ловила себя на мысли, что хотела бы приехать сюда ранним летом. Это было бы прекрасно. Маленький город с фонарями на улицах и фонтанами в укромных уголках ожил бы тогда.

Пьер взял на себя роль ее учителя и проводника в жизни, много рассказывал. Она старалась следовать его советам.

Странно понимала она, что ее бравада здесь не будет иметь никакого значения. Люди сюда съехались бывалые.

Вера плыла по течению, не отдавая себе отчета ни во времени, ни в чем ином. Дни были протяжны и отдохновенно-печальны, вечера - веселы, ночи - невероятны.

Однажды Пьер появился с припухшей щекой. Костяшки его пальцев кровоточили.

- Пустяки, - сказал он.

- Где это ты?

Пьер отмахнулся.

- Пустяки. Одних педиков опустили. Видела: вчера что приехали? Короли засраные. Одному Михач сразу рожу разворотил...

- Когда же вы успели?

- Идем к себе, в коридоре останавливают: курить есть? Нет, отвечаем. Уж больно нагло спрашивали.

- А они?

- Плохо, говорят, чтобы в следующий раз было. Ну, Михач и завелся. И мы за ним.

- Господи, да ведь они уголовники! Среди них и бритый есть! - воскликнула Вера.

- Во-во, - кивнул Пьер, - этот бритый перышко-то и достал. А я ему говорю: спрячь, милый, ножичек, не то второй раз сядешь. Наугад, понимаешь, говорю. Ой, жжет!

Вера помазала ссадины йодом.

- Он так и сник. Видать правда - сидел. Ну, замесили их и сказали, чтобы сегодня их здесь не было. Вечером проверим.

- Храбрый ты, - сказала Вера и поцеловала его, приласкалась кошкой.

- Хорошо, что встретил тебя, - пробормотал он между поцелуями.

- Знаешь что, ты не очень спеши с моим обучением, - попросила она, когда рука Пьера поползла вниз, - мне иногда стыдно бывает утром смотреть в зеркало. Потерпи чуть.

 

Время в их доме всегда ассоциировалось у маленького Сашеньки со старинными часами на стене.. Казалось, это время так тикает, размеренно и неутомимо.

Часы висели на стене всегда, сколько он себя помнил. Он заходил в кухню, перед тем, как ложиться спать, и там в полной темноте различал два огонька от папирос: отец и дедушка сидели рядом и курили. На улице Саша видел сквозь стекло еще один светильник - это луна висела над крышей сарая и освещала двор своим сиянием. Саша чувствовал, как из мрака отец смотрит на него, но никогда не знал его выражения лица. Дедушка ронял какую-нибудь фразу, понятную лишь взрослым, и снова была тишина со стуком часового механизма.

Часы потемнели от времени. Их купил в незапамятные времена еще дед деда.  Когда Саша подрос немного, он с интересом стал разбирать то, что было написано на циферблате.

Я не понимаю, - сказал он однажды деду, взобравшись на стул перед часами и показывая пальцем, - тут какие-то палочки, а не цифры...

Эти палочки называются римскими цифрами, - пояснил дедушка.

А почему они римские? На часах пишут ведь обычные цифры.

Ну, это старые часы.

Старее, чем ты?

Намного старее.

Саша задумался, насколько это может быть. Он не отрывал взгляда от часов. А деревянные фигурки театра, устроенного на верхней крышке часов, будто бы кивали ему в ответ.

Папа говорил, что механизм, скрытый внутри, очень хорош и прост. Его ни разу не чинили еще, но все равно уже  около ста двадцати лет Астровы могли узнать точное время по этим ходикам.

Выучившись читать, Саша нашел, как он был уверен, ошибку в надписи на циферблате. Несколько дней он хоил гордый собою и надутый, как гусь. Родные заметили это, и тетушка спросила его, в чем дело. Выслушав, она рассмеялась. Саша обиженно посмотрел на взрослых, но дедушка взял его за руку и повел в библиотеку. Там он достал из массивного шкафа с крепкими створками дверец книгу в потертом кожаном переплете. Раньше Саше никогда не позволяли трогать этих книг. Дедушка раскрыл книгу и ласково провел рукою по пожелтевшим слегка страницам. - Смотри! - сказал он. Саша придвинулся ближе. - Видишь "ошибки" ? - улыбнулся дедушка. Подошла тетушка и тоже заглянула в книгу из-за плеча отца.

А почему здесь везде твердые знаки? - спросил маленький Саша, подняв голову.

Раньше так писали.

А почему?

Такое правило было.

А вот еще буква непонятная!

...С того дня Саша пристрастился к старинным книгам. Они имели особенный, отличный от реального запах. Так щекотали обоняние только они. От новых книг пахло клеем и еще чем-то едким. В третьем классе школы Саша уже читал переплетенные под одной обложкой годовые комплекты "Нивы", "Севера", "Сатирикона", Шеллера-Михайлова и Каразина в приложениях... Перед ним, проглатывавшим эти издания, раскрылся прекрасный мир, недосягаемый пока, но очень желанный. А учителя в школе не понимали, откуда в голове одиннадцатилетнего мальчика столько всякой всячины, слишком ранней для его возраста, и столько личного достоинства в его поступках.

Умер дедушка. Умирал он долго и мучительно. В памяти Саши остались только странные ночи, непонятно скрытные поездки в больницу к нему, отчего-то почти всегда поздними вечерами. Помнил из этого времени он еще одно посещение больницы, когда его пустили к дедушке в палату. Мама осталась внизу, во дворе у машины, отец пошел вместе с ним. Они кружили по запутанным лестницам и коридорам, все выше, выше, мимо бесчисленных и безликих людей в белом, и Саша видел, как отец часто с силой проводил рукою по лбу. В одном из коридоров они встретили худого изможденного старика в оборванной полосатой пижаме. В старике, таком же желтом, как и свет сверху, Саша с трудом узнал дедушку. Мальчик хотел подбежать к нему, но на него шикнули, и все стали разговаривать в полголоса.  Минут через пять его отослали к матери, а отец с дедушкой остались вдвоем, и дедушка что-то говорил отцу. Саша удивился и рассказал матери о том, какая слабая рука у деда, которую он пожимал на прощание. Тогда он в последний раз видел его живым. Посещения больницы неожиданно прекратились, мальчика вместе с сестрой отправили к родственникам в другой город, а когда он вернулся, то на одной из книжных полок заметил фотографию того, с кем уже было не встретиться.

Почему вы не сказали мне? - спросил он  только.

Долго еще он не мог забыть обмана, потому что у него оторвали от сердца что-то дорогое, не спросив его, отняли несколько дней последнего безмолвного общения...

Теперь он много читал, их библиотека была огромной. Родители немного опасались этой странной тяги к чтению. Его сестра, младшая, была более понятна им. Они подсознательно чувствовали, что столь раннее совмещение книжной и реальной жизни может сформировать характер мечтательный, хотя в то же время они радовались , что их ребенок не шатается далеко от дома.

В жизнь мальчика вошли Тиль Уленшпигель и Жюльен Сорель, Принц Датский и князь Мышкин... Оттого мироощущение Саши неуловимо менялось, не замечаемое в этой перемене даже им самим.

Он пробовал силы в сочинении. Любимым его местом стала комната, выходившая окнами на соседский двор; однако, сидя за столом, мальчик мог видеть и тихую улицу, проходивших мимо старух и изредка проносившихся на велосипедах мальчишек. И было приятно ощущать контраст между этой серой, одноэтажной, деревянной жизнью и мечтами о лучшем, возвышенном.

Однажды Саша написал маленькую пьеску и назвал ее "Музою". Там было всего четыре действующих лица: пожилой писатель, начинающий писатель, доктор-психолог и Муза. Действие происходило в комнате, возле зажженого камина, в чуть голубоватом свете настольной лампы.

 

"Пожилой. Да-а-а. Сегодня я повидал ночью Музу.

Начинающий. Это правда? Мне что-то не верится!

Пожилой (грустно усмехнувшись). Эх, вы, реалисты! Вам вечно нужны доказательства.

 

пауза

 

Она была в нежно-голубом платье, лицо покрывала кисея. Она что-то нашептывала, а вот что - я не помню.

 

Входит доктор. Он в шубе и шапке.

 

Доктор. Здравствуйте, дорогие друзья!

Пожилой. Не замерзли?

Доктор. Да, да, замерз! Сейчас там такая холодина!

Пожилой. Холодно, но как красиво. Вы помните Пушкина: "Мороз и солнце, день чудесный..."

 

Доктор садится в кресло у камина.

 

Доктор. Пушкин вообще великий писатель...

Начинающий. У нас вот Александр Иванович большой романтик. Он сегодня объявил новость. Он повидал Музу.

Пожилой. Это так..."   и так далее.

 

Саша очень гордился этой пьеской (до определенного времени, когда осознал, что она - чудовищна), пока не обратил внимания на похожую маленькую пьеску Блока.

Что ж, мужчины не плачут...

И все же для мальчика навсегда осталось загадкой: сам ли он написал свою "Музу", а тень Блока стояла как ангел позади, или его впечатлительная душа просто впитала в себя очарование блоковской поэзии - еще до того...

Совершенно неожиданно на их семью обрушилось еще одно горе. Умерла сестра Саши. Приходили соседи, сочувствовали. Отец, человек в общем неверующий, сходил в церковь и принес оттуда бумажку с какими-то письменами, которую положили на лоб девочке. Такой она и осталась в памяти: спокойной, белокурой,с благородным лицом...

Вернувшись с кладбища, Саша сел на свое любимое место у окна и заплакал. Он вдруг понял, как он одинок в мире и сколько одиночества ему еще предстоит испить. К чему любовь, когда умирают самые дорогие люди...

А часы все шли.

 

XIV

 

Дел в университете прибавилось. Перед сессией добавили практических занятий, консультаций.

Астров добросовестно ходил на лекции и практикумы. Вместе с Осековым он покидал здание, когда на улицы опускалась темнота и в окнах домов загорались огни.

Днем морозы ослабевали, и асфальт покрывался кашицей из воды и снега, ближе к ночи кашица затвердевала в неровную корку льда.

- Надоело учиться, - сказал Осеков.

Астров промолчал. Что говорить и жаловаться, когда и так все ясно. Его больше занимала мысль, почему не появляется Вера. Астров страшился и любил ее. Наваждение явилось быстро и страшно.

- У тебя Цой есть? - спросил Осеков.

- Да.

- Принеси завтра!

- Хорошо.

Впрочем, завтра им не пришлось увидеться.