Подходя к третьей паре в университете, Астров встретил Веру. Она стояла в вестибюле и читала объявления.

- Есть что-то интересно?

Она оглянулась, и ее глаза радостно дрогнули.

- Привет.

- Привет! Почему тебя не было?

Вера открыла в улыбке зубы и ничего не сказала.

- Вообще, это не важно. Пойдем, погуляем. Хочешь?

Она хотела отказать ему, но Астров так выразительно смотрел на нее, что Вера не смогла.

- А куда мы пойдем?

- Пока секрет.

Они пошли по главной улице города, и Вере было интересно узнавать днем те места, где она уже побывала ночью. Ее воображению представились две птицы: ночная, черного цвета, и дневная, в изящном белом оперении.

- В следующем семестре будет веселее, - сказал Астров.

- Почему?

- Ближе к романтикам.

- Ты любишь романтиков? - затеребила она Астрова. Тот даже испугался.

- Я почти романтик сам.

- Мне тоже нравятся романтики.

Вера ничуть не лукавила. Ее душа в самом деле была романтична и требовала прекрасной сказки.

- Что эти антики? - продолжал пренебрежительно Астров. - Скукота. То ли дело ранний романтизм! Тик, Гофман... Зайдем в кафе? Ты ведь хотела?

В кафе взяли по порции мороженого и по стакану апельсинового сока. За окном беззвучно двигались человеческие фигуры, по асфальту стелился узорами снег. Морозно. Вера изредка взглядывала на Сашу, сидевшего напротив. Мороженое поглощали в полном молчании, редко кто-нибудь ронял слово.

- Теперь куда?

Астров помог Вере подняться из-за столика и сказал, что теперь их путь лежит на берег реки. Вера удивилась, но ничего не сказала, а послушно последовала за ним. Они, прежде чем спуститься с холмов, остановились подле разрушенного монастыря. Слева чернел руинами бывший монастырский сад, прямо перед ними был - храм, с продавленной кровлей, грязными стенами. Астрову вспомнилось, как однажды Ярослав сказал ему, что мечтал бы видеть все это восстановленным. Но сколько времени пройдет до того...

Астров уже утром знал, куда поведет Веру. Они остановились на спуске к реке, любуясь открывшейся панорамой, холодной, безжизненной, но все-таки свободной, и оба в этот миг вздохнули свободно, вольно, забыв все неприятное.

Здесь же, на этом спуске, стоял и тот дом, маленький музей, в который они зашли. Вера честно радовалась его замечаниям и шуткам. Среди старомодной мебели она чуть смутилась, потерялась, вопросительно обернулась к Астрову и у него почерпнула немного уверенности.

Обратный путь они проделали по набережной. Шли, увязая в глубоком снегу; выйдя туда, где снега было меньше, топали ногами, но скоро зимние сапоги снова оказывались сверху белыми.

"Она - чудесная девушка, - думал Астров, глядя на манящий профиль ее лица, вот так бы впиться губами в ее губы и не отрываться никогда. Я забываю с ней своих друзей!"

И он не знал, почему они так странно строили свои отношения. Ведь он, кажется, любил ее, да и она, на его взгляд, относилась к нему с интересом. Но быть счастливым ему не позволяло сознание того, что завтра, или через день, Вера снова исчезнет.

- Ты не исчезнешь завтра? - прямо спросил он.

- Не знаю. А тебе-то что?

- Ничего. Просто ты, как ясное солнышко, то появляешься, то исчезаешь.

- Да, можно истосковаться, - согласилась Вера.

- Отчего ты бываешь такой резкой?

- Я не резкая, с чего ты взял?! Я очень мягкая. Я ведь правду говорю?

- Все же...

- ...Из меня отчим дурь выколачивал долго, не до конца выколотил.

- Все же приходи завтра.

Вера не смогла возразить.

Ей льстило такое внимание . У Астрова, несомненно, было большое будущее. Она вполне могла очутиться замужем  за ним, впрочем, сейчас эта мысль смешила ее. Зачем думать о том, что не имеет никаких шансов на осуществление.

 

На следующий день она не пришла в университет, провела целый день в поликлинике, занимаясь своими проблемами. Вечером валялась на диване, с трудом воспринимая "программного" Эсхила.

Ну и скукотища была!

Она поднялась с дивана и поплелась к буфету. Там стояли две бутылки "Красной ягоды", принесенные Пьером.

Вера давно не ужасалась объемам веселящего зелья. Еще раньше, когда Пьер спросил ее, как она относится к спиртному, она отвечала, что все нормально; а дни на турбазе окончательно поставили все на свои места и успокоили Пьера.

И сейчас ей тоже захотелось ощутить на губах вкус напитка древних.

Вместе с опьянением пришло воспоминание о Николае, который писал, что их часть выводят из Афганистана и зимой он должен вернуться. Господи, и здесь проблемы!

 

Филфак облетела радостная весть. В конкурсе первокурсников удалось занять четвертое место. Светлана справедливо предсказывала такую возможность.

Студенты поздравляли друг друга. Первокурсники говорили: знай наших!

Астров болтал о пустяках с Осековым, когда в коридоре появилась Вера. Он замолчал на полуслове и отвел глаза.

- Увы! - сказал он Осекову. - Я пойду.

Тот понимающе кивнул. Давай, друг!

Позднее Астров обзывал себя последними словами за события этого вечера.

Это было наваждением, колдовством... Астров ничего не мог поделать со своим сердцем.

Вера первой заметила его. Знает ли он, что филфак взлетел как никогда высоко. Она видела, как Саша прервал разговор с Осековым, как изменилось его лицо. Саша не смотрел в ее сторону, но почему-то Вера была уверена в том, что он чувствует ее присутствие здесь, и она сама решила подойти к нему.

- Привет! Знаешь, что у нас - четвертое место?

- Да, уже знаю. Я думал все-таки, что аккомпанировать будешь ты...

- Что теперь вспоминать! А тебе разве понравилось, как я играю?

Астров кивнул.

Они непроизвольно поддались общему движению и медленно "дрейфовали" по коридору в толпе студентов.

Вера радовалась тому, что Астров хвалит ее пение. Пусть это - немного личное, но все мы живем в своем мире, и личная похвала приятнее всего. И она вдруг предложила ему снова пойти в актовый зал, туда, где стояло фортепиано.

...Вера сидела перед инструментом, похожая на золотоволосую фею, и пела:

 

Я несла свою беду

по весеннему по льду...

 

Изредка она простужено кашляла.

Астров подошел сзади и мягко, бережно коснулся пальцами ее лба.

- Что ты? - тихо спросила она.

- Это китайское врачебное искусство... Ты перестанешь кашлять, - Астрова сводили с ума ее золотистые волосы, но он сдержал себя и отошел.

За окнами наливался сиреневым мерцанием загадочный вечер.

Вера спела еще две песни, остановилась и крутанулась на стульчике лицом к нему. Она смотрела грустно и задумчиво, он обернулся.

- Тебе хорошо живется? - спросила она.

Саша растерянно забарабанил пальцами по подоконнику. Он не решился отвечать честно и сказал что-то уклончивое, хотя на сердце кошки скребли. Вера и не слышала его слов, потому что думала о другом. И продолжала:

- ...плохо ...хорошо. У меня - беспросветное будущее. И нет надежды.

- Нет? - только и спросил Саша, и испугался, что его сейчас понесет, спрашивать и встревать некстати.

- Вернее - надежда есть, но очень туманная.

Вера молча и моляще взглянула на него, но Саша не смог понять ее взгляда. Он был слишком неопытен и непонятлив.

- Не знаю, сбудется ли...

Саша внутренне напрягся, словно тетива лука, до изнеможения, до боли. После странной заминки Вера выскочила прочь, Астров - за ней, догнал в коридоре и глупо попытался ободрить: а вдруг сбудется?

- Что бы ты понимал в колбасных обрезках! - горько сказала Вера.

По уже привычному пути к автобусной остановке шли не разговаривая.

- У меня плохой характер? - спросила Вера.

Астров чувствовал себя очень мерзко.

- Поэтому меня и бросают все...

Саша едва расслышал ее униженный шепот.

- Нет! - отвечал он. - Может быть, и плохой, но я... я не встречал лучше.

 

XV

 

Ярослав за обедом обмолвился, что в Карабахе опять стреляют.

- Откуда ты знаешь? - спросила мать. - Или "голоса" слушал ночью?

Ярослав кивнул. Он ждал, что выскажет по этому поводу их гость, Иван Степанович Белогурский, давний друг его матери, вместе с ней учившийся еще в дорожном техникуме.

- Там все время стреляют. И чего не могут поделить?

- Сталин крепко держал всех в узде, - заметила мать.

- А вот ты хотела бы говорить, например, по-азербайджански?

- Зачем?

- В "Известиях" писали о причине конфликта, - пояснил Ярослав. - Армян в Карабахе большинство, так? А обучение в школах - на азербайджанском. Учебников армянских не хватало, не печатали. Поэтому армяне вынуждены учиться на чужом языке.

- Но ведь это не повод резать друг друга! - уверенно сказала Валентина Борисовна.

Иван Степанович напряг свою великолепную память.

- По этому поводу наш великий дирижер говорил следующее, - он провел в воздухе воображаемую черту, - "Нет никакого сомнения: все, что касается школы, образования и воспитания, напрямую связано с развитием социализма, с перестройкой... Владимир Ильич Ленин считал строительство новой, советской школы одним из самых неотложных дел партии..."

- Доделались, - мрачно произнес Ярослав и стал доедать суп.

- Все равно я бы вывела всех солдат оттуда - и пусть режутся. Дураки перережут друг друга - умные останутся. Какая у них там советская власть?! Ее и сроду там не было. Одни баи да ханы!

Иван Степанович хмыкнул.

- А ты, Валюша, хочешь, чтобы мы жили так же, как и верхушка? Нет, так нельзя. И не смейся.

Это была горькая шутка.

- Верно, с марта можно было бы что-нибудь сделать, - сказал Ярослав, - так им некогда, потому что власть делят. Багирова сняли, а остальное, как в басне: Васька слушает да ест.

- Бастуют там - себе на здоровье! - продолжала мать. - Не производят товаров - и им ничего не давать. Опомнятся...

Сложно было все. Ярослав не знал, что и сказать. Не одобряя методов НКВД, он не мог предложить другое. Тем более, что он вообще плохо знал Кавказ. Разве что по трем поездкам на Черное море; да еще по стихам Лермонтова и Пушкина, которые так любили описывать дикую природу или дикую натуру горцев.

Поговорили еще и о городских новостях, о том, что на центральной площади начали собирать металлическую основу для огромной елки.

- Кто же оплачивает праздник? - спросила Валентина Борисовна. - Город?

- Я слышал, что помогли спонсоры, - вмешался в разговор Иван Степанович. На губах у него прилипли крошки от пирога, и Белогурский слизнул их мгновенным движением языка. - Вкусно ты печешь, - сказал он матери Ярослава.

- Я не удивлюсь, если введут и празднование Рождества! - агрессивно заметила мать.

- Возможно, - сказал Ярослав. - Помнишь, как отмечали тысячелетие Крещения Руси? Каждый поэт считал своим долгом воткнуть в свои вирши нечто церковное. Не религиозное, а именно церковное. И обязательно все писали слово бог с большой буквы - Б о г.

- И ты писал о Боге? - спросил Иван Степанович.

Ярослав кивнул, страдальчески двинув бровями.

Мать пожаловалась, что он ничего не показывает ей из написанного, а зачем же тогда пишет... Белогурский засмеялся.

- Я-то думал, что скрывают только любовные стихи.

- Кто знает, что выше - любовь или Бог, - произнес Ярослав, помедлив. - Мне начинает казаться, что в тот момент, когда любишь, высказываешь только маленькую часть себя. А когда обращаешься к Богу, отдаешь себя целиком.

- И что, поэтому Бог выше?

- Ты осознаешь его выше. Это потому, что отдаешь много себя. А если и не много, то самое важное.

- А разве в любви не самое важное отдаешь другому человеку?

- Да, тоже важное...

Мать с интересом вслушивалась в разговор. Она гордилась своим сыном, как обыкновенно гордится простая женщина, зная, что сын ее - необычный человек по всем признакам.

Ярослав услышал затянувшееся молчание и сказал с некоторой неохотой, потому что сам был не вполне уверен в произносимом:

- Бог - и ближе к нам, и дальше, чем простой человек. Почему? Вы ведь знаете, зачем люди идут к Богу... Но никто не сознается, что он лукавит при этом. Любовь к женщине полна противоречий, мучительна. Любовь к Богу менее искренна, но и менее противоречива. Сейчас я поясню. Ведь правда, что к Богу мы не ходим ругаться? А могли бы... Но не идем. Мы изначально знаем, что Бог - добрый, что Боженька - поможет, так уж нас научают...

- Оригинально, - пробормотал Белогурский.

- Что же, теперь не жениться? - неожиданно спросила мать.

- Почему не жениться? Ты о любви к женщине? Надо лишь найти в будущей жене веру в того же Бога, - пошутил Белогурский.

Ярослав согласился с ним.

 

XVI

Tu  heri  ad  me  venire

promiserant,  sed  non  venisti.

 

Сидр светлой струей заполняет бокал. Это новый бокал, еще хрустально чистый, но он скоро сослужит свою службу и встанет в длинный ряд выпитой грусти. Каждый бокал - это одно воспоминание, их нельзя путать, поэтому он каждый раз наливает вино в новую чашу.

Странно: он совсем не пьянеет и даже чуть-чуть не может замутить себе душу. В его воле погубить ее, но не замутить, стереть краски с ее полотна, но не смешать их... Он, однако, не делает ни того, ни другого, а просто смотрит в себя, с каким-то иезуитским наслаждением своей подавленности. Точно осторожно берет в руки бутылочку с надписью "яд!", боится расплескать даже несколько капель; и одним глотком опустошает ее, аккуратно вытирая затем губы.

Жаль, что не Люцифер.

Я жил, как и все жили. Бегал, смеялся, в школе учился. Говорили, что я - думающий. "Ха!" - как говорит моя знакомая, когда хочет оборвать что-то... Они и не подозревали, что ум не приобретен, а выстрадан...

Странно: голова то легкая, то пригибается к земле. А-а, в том повинны воспоминания и новые глотки вина. Теперь оно выходит из заточения, подобное джинну, божеству, чтобы прожить короткую жизнь и напоить ароматом еще более короткие минуты счастья. Теперь уже вишневый вкус. Ее губы - как вишня, он целовал их один раз, но не в этом, а в настоящем сне; они - как вишня, как вишневые лепестки; и она сама целовала...

Не прожил, а мнит, что знает... Да, знаю. Можно прожить жизнь заранее, прожить тем же злосчастным умом. Умом прожить жизнь, с помощью жизни получить ум. Заколдованный круг! и горе тому, кто войдет в него..! Он потеряет все и ничто...

­Может быть, и я попал в такой круг? Дни заколдованы и страшны.

Его нет... И он есть... Он - как кольцо, впечатление стягивания. Плохо и мучительно: к тебе, ко мне, больше ничего нельзя узнать: есть ли хорошее на свете.

Боже всемилостивый! Я устал... Я устал совершенствовать себя. Я не могу бороться с собой. Только я знаю усталость мою...

А еще ее губы похожи на те розочки - на тортах. Он никогда не обращал внимания на это, но совсем недавно точно прозрел, когда лица их сошлись близко, он содрогнулся, и содрогание походило на святой трепет.

Вино грустнеет, и такие же грустные сцены появляются перед глазами. Надежда, заставлявшая душу мечтать, а потом постыдно уползать от самой себя в необъятный мир безжалостных упреков, сменяется чувством трагичного недоумения при виде ее, прячущей лицо за ладонями и склонившей голову, решетка клавиш, при словах ее, говорящих: "так не бывает!" - говорящих с возможностью неверия себе и с суровым приговором; надежда сменяется простым и спокойным выводом: я ... Нет, то не выразить словами, необходимо смотреть в глаза, это то, что появляется у человека только на дне пропасти.

Спаси благочестивыя, спаси!!! Спаси любовь. Она - единственное, что может растворить обруч, кольцо, круг... Она единственная вознесет человека к Человеку и соединит его со временем, чистым и вечным.

Жизнь тянется, как в замедленном кино. Часы размеренно стучат. Мертвое ощущение в комнате. Забытье не проходит в музыке.

У окна лучше, чем распластавшись на полу. Что это - там? Застывшая спираль снега во дворе. - Снег. Откуда он? Он - потомок летних дождей.

А еще он любит смотреть ночью из окна. Говорят, что ночью нужно спать. Вполне возможно, что это так. Но не все ли равно: спит тело или нет, если с ним нет души? Не лучше ли тогда смотреть из окна? Я могу быть счастлив, я тоскую.

Круг сжимается. Честь и бесчестье огненными пророками восстают перед глазами. Но он спокоен. Уже ничто его не может испугать.

Верить ли мне!?

Человек переносится из холодной комнаты в салон маршрутного такси-микроавтобуса. Немного теплее. Лобовое стекло рябит от мокрых снежинок, водитель почему-то не включает щетки. Пусть. Хорошо, что ничего не видно. Хладнокровное воображение рисует секунды столкновения со встречной машиной. Удар прямо в него. Треск. Пусто...

Он пробирается по запорошенной снегом тропинке в лесу. Высоковетвистые дубы отрешенно стоят одинокими гордецами. "Я тоже хочу быть гордым отшельником", - думает он. Для этого нужно убить чувства. К сожалению - много чувств...

Она поет песню, негромко, то и дело прерывая пение. Песня про троицу, которая должна быть вместе. Неправда! Есть он, Вера, любовь, но нет надежды. Ее прогнали маленькие тираны, которым дело лишь до себя. А кто он? Или же он - большой герой?!

О, Люцифер!

 

XVII

 

Вся жизнь Астрова в те дни свелась к очень простому процессу ожидания. Вид у него был заметно "сдвинутый". Бесцельно слоняясь даже по дому, он не находил себе занятия. Поэзию он забросил, потому что его грызла такая лютая тоска, что иногда он чувствовал себя действительно сумасшедшим. Это проявлялось двояко. Во-первых, Астров стал появляться в университете исключительно в одежде "рассеянного щеголя": строгий, классический стиль стал его спутником. Во-вторых, придя домой, он переодевался в затрапезный спортивный костюм и часами лежал на полу.

Но сказав о том, что он перестал сочинять, мы солгали. В действительности судьба распорядилась иначе, сделав так, что самые прекрасные и выстраданные стихотворения приходили к Астрову во время прогулок по заснеженному городу и унылому лесу. Астров брел, спотыкаясь - даже походка его изменилась -, и декламировал негромко строки стихов. Что удавалось запомнить - записывал дома. Не более трети ото всего.

Год стремился к смерти.

Зрительно жизнь превратилась в калейдоскоп. Преобладающим цветом в мозаике был сиреневый, темно-сиреневый, такого цвета были улицы, когда Астров выходил из университета после занятий. Люди торопливо и осторожно шли по заледенелым тротуарам, втянув головы в воротники пальто; весь этот поток спешил мимо Астрова. И, странно, приходя домой, он никогда не мог с уверенностью вспомнить, был ли на улице ветер.

Инстинктивно Астров стремился в предновогодние красивые магазины, теплые библиотеки, в кинотеатры; в вестибюле пол был мокрым от растаявшего снега, это создавало иллюзию тепла.

Однажды в кинотеатре Астров натолкнулся на Ярослава, незнакомую девушку и какого-то худенького паренька.

- Привет! Что же ты не появляешься у нас? - спросил Ярослав, пожимая руку Астрову.

- Так, - неопределенно пожал плечами Астров.

- А у нас такое творится, чудеса! Молодые бунт подняли. Решили показать себя.

- Показали?

- Пока нет.

- А ты-то какое участие принимаешь в этом?

- Мне предложили войти в общество. У тех - Союз писателей. У нас - наша литературная группа. Ты не хочешь присоединиться?

- Что-то не очень. А кто там собирается7

- Я, вот он, - Ярослав показал на своего спутника, - еще две девушки, ты их пока не знаешь. Аренсон вроде бы хотел. Но он пока выжидает.

- Понятно.

- Кстати, познакомьтесь, - сказал Ярослав, - это Саша, а это - Лена и Самир.

- Самир?

- Да, индийское имя, - отвечал паренек. - Предки были оттуда.

- Я о литературной группе случайно узнал, - продолжал Ярослав. - Встретил вчера одну из тех девушек, зовут Наташей, она мне говорит: вот, мол, хочу встретиться с творческими людьми, чтобы составить что-нибудь вроде кружка. Есть еще одна девушка, как ты? - Я и согласился.

- А потом встретил меня, - засмеялся Самир.

- Да, встретил. Сижу на литсекции, вдруг заходит кто-то незнакомый. Ему предложили стихи прочитать. Обрадовались, что на новичке можно поупражняться в остроумии.

- Такую чушь несли, - отозвался кратко Самир.

Самир прочитал тогда свои стихотворения, и у Ярослава родилась мысль пригласить и его в создаваемое объединение.

Самир недавно появился в городе, поэтому среди литераторов его не знали. Этот юноша был преисполнен желания прославиться...

Прозвенел первый звонок.

- Наши места на балконе, - сказала Лена, вытаскивая билеты из сумочки.

- А у меня в зале, - сказал Астров. - Да рано ведь еще! Так ты говоришь, что собирается группа?

- Да. Ты захотел присоединиться?

- Еще не уверен. Но если что - то найти тебя не трудно, я думаю?

- Конечно. По утрам я дома.

Астров хотел распрощаться, но спросил, вспомнив:

- А что твои занятия философией?

- Немного есть, - улыбнулся Ярослав. - Позже расскажу.

Саша позавидовал ему. Счастливый! У него есть девушка, у него есть время на философские размышления... "Ярослав умный и обязательно что-нибудь найдет в жизни".

Хотя Лена ему не очень понравилась. В ее глазах Астров не заметил искорки, которую часто видел у Ярослава, особенно тогда, когда тот рассказывал о "Бхагаватгите" или устройстве индийской общины. Ярослав оставался внешне невозмутимым, но искорка проскакивала между ним и слушателем.

 

Астров совершенно не имел понятия о Жане Кокто. Не имел до того вечера. "Неправильное искусство оставалось для него тайною за семью печатями. "Орфей" привлек его названием. Астров умел по названиям угадывать - хороший ли будет фильм.

Фильм оказался созвучным его настоящей жизни. По духу, по манере, по речи. Птица пишет музыку своими пальцами. Один, два, ноль. Орфей шел по тоннелю и смотрел на призраки и тени, проносившиеся мимо. Астров угадывал в Орфее себя. Он лишь не был уверен, что все кончится благополучно.

Как-то в разговоре с Аренсоном он удивился тому, что многие обожают заумное искусство. Он не понимал, что в нем хорошего. Разве может быть кому-то приятно изломать картину, исковеркать классические линии ради того непонятного всем, кроме создателя, да еще и призванного быть символом или намеком? Символом глупого стремления выделиться, не имея таланта в классическом понимании.

В кинозале Астров, наконец, ощутил специфику искусства "плохого искусства". Настроение его было таково, что сердце без труда приняло "Орфея".

Выйдя после сеанса на улицу, где уже горели фонари и белый снег на черном тротуаре был почти вытоптан, Астров почувствовал, что сделал для себя открытие. Если хочешь лучше понять что-то - ты должен изменить себя и войти в это что-то. И тогда, изменившись внутренне, очень просто понять стариков и детей, мужчин и женщин, преподавателей и студентов, птиц, животных, и деревьев, и неживых предметов.

Это случилось так неожиданно, что Астров на миг задохнулся. Его душа воспарила над городом.

Какие-то силы исходили из него, теряясь в бесконечном пространстве мира.

Когда все внезапно закончилось, стало грустно.

Центр города освещался мало. Света фонарей не хватало на все пространство широких улиц и площадей. Витрины закрытых магазинов мрачно синели.

Нащупав в кармане куртки мелочь, Астров решил проехать домой в маршрутном такси. Уверенно ступая, он прошел к остановке, прислушиваясь по дороге к разговору расходившихся из кино людей, и стал ждать машину.

Напротив горели рекламные буквы на крыше здания: "Слава строителям коммунизма".

"Если чуть-чуть потеплеет, - подумалось ему, - то столько грязи будет на улицах".

Подъехал микроавтобус, Астров залез в него и отправился в свой унылый дом.

И снова было это: мчащаяся маршрутка, залепленное снегом стекло...

 

XVIII

 

Давно уже тряхнуло Армению, но все еще продолжали плодиться слухи и не стихали дискуссии.

Пожилые люди первыми заявили, что это бог покарал грешников, которые никак не перестают резать друг друга. Среди студентов этот довод получил широкое распространение.

- Я своей маме говорю: давай возьмем на воспитание какого-нибудь армянина, - говорила Наташа Ланина.

- Это у тебя будет черный брат? - засмеялся Стас, незаметно подошедший к собравшимся.

- Не черный, а смуглый! Стас, не говори глупостей! - сказала Марианна.

- И что мама? - спросил Астров.

- Не знаю пока. Думает.

- Давайте все возьмем по приемному смуглому брату! - влез Стас.

Все представили себе такую картину и развеселились.

- Жаль, что Прибалтику не тряхнуло, - покачал головою Астров.

- А говорят, что есть новое оружие. Им можно вызывать землетрясения.

- Точно, - подтвердил Неробеев. - Нам говорили на гражданской обороне...

- Михалыч говорил. Вызывает землетрясения и стихийные бедствия. Только точность у него маленькая.

- Еще бы и точность тебе!

- Но все-таки Армению хорошо тряхнуло... Вот бы года на полтора пораньше!

- Самое интересное, - сказала Лиля,  - что армян на восстановлении своей страны почти нет, раз, два и обчелся! Со всей России им помогают, а они в Москве персики продают.

Астров вспомнил случай на базаре. Он спросил у одного кавказца, почему тот не едет помогать своим.

- Дарагой, фрукты прападать будут! - ответил кавказец.

И Астров подумал тогда, что в России, наверное, ничто уже не пропадает, если целые строительные бригады едут в Закавказье, вместо того, чтобы довести до ума огромное количество "недостроя" дома.

- Мама сказала, что можно послать туда одежду, - добавила Ланина.

- Так с одеждой там какие-то махинации творят. По телевизору передавали.

- Моя бабушка говорит, что в первую очередь надо потрясти карманы у самих армяшек, а потом уже просить помощи у остальных. Если эти "обездоленные" могут в Черноземье двухэтажные особняки ставить, то денег у них хватит и на восстановление. Миллионеров среди них больше, чем здесь.

- Поживем - увидим.

К группе беседующих подошла Гаянэ, девушка с Кавказа. Наполовину армянка, но языка не знающая.

- Гаянэ, на базаре много армян? - спросила Лиля.

Гаянэ засмеялась и отрицательно покачала головой.

- Это говорят только, что вот грузины продают фрукты, армяне... А так их там и нет. Я ходила, никого не видела. Азербайджанцы есть, с Северного Кавказа есть...

- Для русских все - грузины! - сказал Стас. - Пойдем, Саша, покурим.

- Не курю.

- Ах, да, я и забыл. Ну, я один пойду.

В этот же день решили собирать деньги на восстановление.

Собрали рублей тридцать - и дело заглохло. Кто-то сказал, что не собирается кормить спекулянтов, за ним и потянулись противники идеи. Тогда Светка с четвертого курса, которая собирала деньги, раздала их назад.

- Что же мне, идти с тридцатью рублями в официальные органы? Засмеют! - сказала она.

- А что? - ответили ей. - Половина стипендии.

Чуть позже открылось, что почти половина гуманитарной помощи, направленной в Армению... пошла в продажу.

 

XIX

 

Скоро уже мало кто вспоминал о событиях в Армении. Предстояло сдать первую в жизни сессию.

Вера переменилась. Осеков уже начинал подшучивать над Астровым, замечая взгляды девушки. Да и сама Вера чувствовала, что смотрит на мир по-другому. Ей было хорошо с Пьером, но и Саша не был безразличен ей. Теперь она уже не относилась к нему, как к назойливому поклоннику, которого терпишь только потому, что он вежлив и выдержан и с ним трудно поругаться. Однажды она заметила его взгляд, и он польстил ей. Она перестала избегать Астрова. С ним случалось интересно поговорить, и она начинала понимать, что в некоторых вопросах он неизмеримо лучше Пьера. Но пока что лишь в некоторых. Да и крепка ли его любовь? Она до сих пор не могла разобраться в своих чувствах к Пьеру, а тут еще... И что он мог видеть в жизни...

Тем не менее Астров сразу же "воскрес" от такой перемены. Вера была весела и приветлива.

Вчера по возвращении домой Саша долго ходил по комнате, обдумывая что-то, открыл гардероб и проверил костюм. Подобрал галстук.

За ужином он казался выздоровевшим больным. С удивительным аппетитом он поглощал стоявшую на столе еду.

- Наконец-то стал есть нормально! - заметила мать.

- Настроение хорошее, - отшутился сын.

- А было плохое? - спросил отец.

"Ничего-то они не понимают", - подумал Астров.

Утром он надел костюм, тщательно причесался и отправился в университет.

Вера была уже там. Завидев его, приветливо тряхнула челкой. Астров бросил сумку на свое привычное место и вернулся к ней.

- Зря я так рано пришла, - сказала она, - просчиталась с автобусами.

- Хочешь почитать? - спросил он и протянул ей занятный рассказец, написанный ночью - о влюбленных, злодеях и тому подобном.

- Очень интересно, - искренне сказала Вера.

В аудиторию ввалился Неробеев. Он вытаращил глаза и спросил:

- Саша, ты что, на свадьбу собрался?

Вера расхохоталась, а Астров покраснел и чертыхнулся про себя, потом подтвердил: да, на свадьбу.

- Ну, тогда я завтра тоже собираюсь.

- Ничего ты не понимаешь! Правда, Вера?

- Правда, - согласилась она.

Зрелище было действительно необычным. Входящие в аудиторию тут же обращали внимание на блестяще одетого Астрова и сидевшую рядом с ним довольную девушку. Галя подчеркнуто не заметила их и прошла мимо не здороваясь.

Астров с трудом подавлял зарождавшееся озлобление. Почему для того, чтобы тебя заметили, надо одеться, как конфетка? Хотя имеет ли он право обижаться на это? Не так ли и он сам часто поступал? И не известно еще, кто больше внимания обращает на одежду - ребята или девчонки.

- Я переехала на другую квартиру, - сказала Вера, выведя его из минутной задумчивости.

- Зачем?

- Старая надоела. Да и хозяйка бунтовать стала.

- Ты, видно, весело жила там?

- Не скучала.

- Что же ты мне не сказала, что переезжаешь? - упрекнул ее Астров.

- А зачем?

- Я бы помог. Ведь наверняка вещи надо было таскать…

- Перетащили там и без тебя. Помощники нашлись. Да ты не обижайся, правда, нашлись. Зачем тебя утруждать?

- Конечно, зачем?

- Эх, ты… Разве тебе приятно чемоданы носить, скажи…

Астров отмолчался.

- Вот так. Поэтому не фантазируй.

Неробеев подошел и заговорил об "Аквариуме", разрядив возникшее напряжение.

Договорились после занятий пойти по магазинам и посмотреть елочные игрушки.

Астров наслаждался и недоумевал, ощущая восхищенные девичьи взгляды, адресованные ему. Он так привык к своим неудачам, к отстраненному виду Веры, что ее радушие даже обеспокоило его. Он был готов к тому, что задуманное объяснение в любви будет трудным, но неожиданная перемена в настроении Веры сбила его с толку. Приветливость обезоруживала.

Девушка инстинктивно защитилась дружеским поведением от признания Саши.

Вместе направляясь к ближайшему универмагу, они встретили Юлю и Веронику. Те покупали булочки в киоске.

- Вкусные?

- Вот эти вкусные, а те - ерунда.

Девчонки протянули продавщице деньги.

- Саша сегодня удивительно красивый, - сказала Юля, глядя прямо на него.

В магазине они посмотрели на шарики и хлопушки, после чего Вера неожиданно сказала, оглянувшись:

- Я схожу в тот отдел, а потом давай встретимся у выхода.

Саша походил по универмагу, зашел в спортивный отдел, спустился к выходу. Веры не было.

Неужели не дождалась? И зачем он так долго бродил по секциям?

Астрову показалось, что вдалеке мелькнула желтая шубка Веры, он догнал ее, но понял, что ошибся.

Тогда он хлопнул себя по лбу и пробормотал:

- Какой осел!

 

Вера появилась в университете через два дня. Занятия уже закончились, и вышло так, что пришла она напрасно. Но ей стало немного стыдно за свой субботний обман, и она решила смягчить его недостойность.

Астров подошел не с той стороны, откуда она ждала его. Он приветствовал ее, все простивший, с чистым лицом.

И они пошли по заснеженным улицам.

"Милая моя, что же ты делаешь? Зачем ты пришла сейчас? Чтобы снова уйти? А я даже и не знаю, где ты живешь. Да и к чему мне это знание…

 

Я пытаюсь забыть, забыться,

Я пытаюсь из мира скрыться,

Я смотрю в зеркалах на лица

И завидую двойникам.

С ними можно пить чай по утрам,

И любовь находить у дам,

Но печалью не поделиться…

 

- Что ты шепчешь? - тоже шепотом спросила девушка.

- Ты спрашивала о возможности хорошей жизни? А что ты скажешь, если невероятно плохо человеку, но он должен улыбаться?

- Не знаю…

- Когда обманывают, но нужно верить?

- Не знаю…

- Когда безнадежно все, но надежда есть?

- Не знаю, не знаю, не знаю! Замолчи, пожалуйста…

 

Моя княгиня, Вы ангел теперь,

а я - отвергнутый принц,

я прочь уйду, и не стукнет дверь,

и другой упадет ниц…

 

- Сегодня последний холодный день. Завтра наступает потепление. Как бы на Новый год не пришлось заняться плаванием.

 

…Моя княгиня, Вы лаской здесь

не сможете мне помочь,

я подал Вам золотую честь,

а сам отступил в ночь…

 

- Смотри, куда мы пришли! Ты нарочно привел меня сюда?

Нечаянно они оказались возле главного корпуса университета, и Вера поняла, что ей необходимо сегодня играть. Тогда она первой шагнула в двери и первой стала подниматься по широкой лестнице.

 

…Я знал, что  - друг и не более Вам,

я знал, что судьба вдали,

я знал! - и не верил Вашим словам,

что нет границ у земли…

 

Они снова были в актовом зале, стояли на сцене. "Ему интересно это? - подумала Вера. - Мне… тоже"

- Я не хотела бы фальшивить, горло побаливает, - сказала она.

Саша отрешился в этот миг ото всего и нелепо сказал:

- Что пожелаешь.

 

…Он лучше? Что ж, пропаду немой,

и сердце прошепчет лесть,

но знайте все-таки, ангел мой,

что где-то Ваш князь есть…

 

Астров, обзывая себя подлецом и трусом, поклялся сказать ей сегодня.

Вера немного поиграла, потом повернулась к Саше и сказала:

- Что такое, гражданин, я вас не понимаю!

- Поиграй еще, - попросил Астров, охваченный неприятным предчувствием.

Вера сыграла и спела две песенки, то и дело сбиваяясь с ритма..

Саша подошел вплотную к ней, остановился.

- Все очень просто, Вера. Я давно люблю тебя.

- Не надо так говорить. Так не бывает. Любви не бывает.

Тревожный вечер втекал в ночь.

Они молча надели пальто и вышли из зала. Спустились по лестнице, протиснулись в тяжелые стеклянные двери. "Но в чем же выход?" - подумали оба.

На улице Астров спросил:

- Ты хоть не обиделась?

- За что же мне обижаться? - снисходительно удивилась она.

Молчание.

- Я на автобус.

- Я провожу.

- Да ты не расстраивайся, другую найдешь! Ты ведь не меня любишь. Ты сказку любишь, которую выдумал во мне.

- Ты мне не веришь?

- Верю, но так, как ты хочешь, не бывает. Я могу и загулять… в прямом смысле.

- Наговариваешь на себя?

- Кто знает… Я, может, скоро замуж выхожу. Скоро…

У Саши уже не было сил огорчаться.

- Когда? В июне?

- Нет, зачем же… В августе. Я тебя приглашаю.

Она утешала Астрова, он еще сопротивлялся, но… А окружающие никак не могли понять: кто же друг другу эти двое. Астров уже знал, что она… любит его, не пока не вся, любит пока подсознательно. Что-то было у Веры в прошлом… Он ненавидел жестокий мир, но был жертвой его. Противопоставляя себя ему, он был излишне невозмутим. Астров привык переживания таить в себе.

Подъехал автобус, и Вера села в него. Астров отвернулся и пошел пешком через весь город.

 

Целый день прошел, но я - Прометей;

И духом и горд, и тверд.

Венчальный звон мне - мой звон цепей

И чуждый мне мой народ.

И их поцелуй, как молний штрих,

Мне кажется - вечности бег,

И я смеюсь, и смотрю на них

Из-под решеток век…

 

Предстояло сдать первую в жизни сессию.