I

    

 

                                                                     К недостижимому архипелагу

                                                                     Вечно сияющих на горизонте

                                                                     Вечно  меняющихся  надежд.

                                                                                                                                

                                                                                               Саджад Захир.

 

 

Прошедшие годы всегда вспоминаются ностальгически. Наверное, потому, что  их соощущение бывает наполнено грустью тех счастливых мгновений, которые прошли мимо и остались лишь в воспоминаниях.

Тот год был странен и тяжел, но почему? - этого бы Саша не сказал никогда. Позднее он много раз возвращался мыслями в начало студенческой жизни и она представлялась ему в виде густого тумана ночью в низинах. Бывает, идешь по тропинке и сам не знаешь, где ты: то ли в лесу, то ли уже вышел из него и оказался  в поле; вокруг только свежая трава  и  чувство необъятного простора где-то рядом,  и  еще тепло земли в  воздухе.  Затем постепенно спускаешься  в  низину, туман темнеет и сгущается, и становится холодно после только что бывших хороших минут…

Таким был первый курс.

Еще в школе  Саша   как-то  задал себе вопрос:  что будет дальше? Об этом написаны  миллионы  сочинений,  но  странно  представить  свою  жизнь  через  полгода. Это межсезонье в жизни.

…На  выпускном  вечере  он  сначала  необъяснимо  скучал  и  сторонился веселья, смотрел на радостных девочек и думал: к чему все это? Сейчас умрет последняя школьная ночь, и мы станем вдруг чужды друг другу. Правда, что ребята взрослеют позже. Вот и сейчас девчонки уже вошли в будущую жизнь, а мы еще непроизвольно цепляемся за эту. Господи, через несколько часов пора безвременья, за ней - быть студентом…

Тоску удалось забыть только после шампанского. Танцевали рок-н-ролл. Смеялись. На рассвете отправились на набережную, по дороге разошлись в разные стороны, одни убежали вперед, другие отстали…

Он шел и слушал, как сзади пели из "Наутилуса". Мы все хотели быть с тобой, но кто ты? Облик не приходил в сознание, потому что в один миг старое отлетело, пространство очистилось, и впереди было многое.

- Астров! - окликнули его сзади. Он обернулся и увидел бывшего  одноклассника, два года назад ушедшего в "чушок".

- Привет.

- Слушай, Санек, мы решили собраться завтра в лесу, еще раз отметить это дело. Вот. Придешь?

-                   Да, приду.

Саша снова задумался.

Он мысленно оглядел себя. Красивые туфли, невиданные тогда белые ноки,

Темный костюм-тройка, красивый галстук… Хорошо. Вот идет он сейчас по почти что безлюдной дороге, стукает изредка носкам ботинка по гальке на асфальте и улыбается встречным. Хотя ни этот костюм, ни он сам, ни его улыбка никому не нужны.

Весною он ездил в Москву. В пригороде еще лежал пятнами грязный снег, но на центральных улицах уже было совсем сухо. В первый же день он загулялся до забвения и тогда-то встретил девушку, вошедшую в его память.

Он шел по улице и неожиданно увидел ее, несшую две тяжеленные сумки с лимонадом, бубликами и чем-то еще. Он догнал незнакомку и предложил ей свою помощь. Та не отказалась, но отчего-то несколько раз  недоуменно взглядывала на него, тайком, быстро отводя глаза потом.

- Я… что-то не то? - спросил он изумленно.

- Нет, но… Вы не притворяетесь? - непонятно сказала она.

- В чем?

- Вы не знаете меня?

- Нет.

Хотя ее лицо чем-то было знакомо. Когда-то он видел такие… такие… глубокие, мягкие глаза. Но в Саше жил рыцарь и - он молчал. Они разговорились, и Саша наконец вспомнил. Она ведь подумала, что он - из гвардии ее поклонников, появившейся после фильма с ней в главной роли, но он так очаровательно молчал, что ее подозрения  рассеялись. И она сама сказала, кто она. Ее звали Наташей.

Он дотащил сумки до подъезда многоэтажного дома. Здесь Наташа решительно взяла их себе и сказала:

- А дальше я одна. Мой брат не любит случайных встреч.

- У тебя есть брат? - спросил он, чтобы она не уходила.

Она кивнула.

- А у меня сестра. Хочешь: я расскажу о ней? Только в следующий раз. Тебя ждут, наверное.

- Ну, хорошо, - Наташа улыбнулась, -  только ты не рассказывай мне о сестре, а давай куда-нибудь сходим лучше.

- Ага, до завтра.

Саша чуть было не побежал, но пройдя немного спохватился, обернулся

и крикнул:

- А во сколько, где?

- Как сегодня, здесь - у подъезда.

- Пока!

Каждый бы из его друзей позавидовал ему. Фантастика! В первый же  день…

С ней оказалось весело и интересно.

"Вот и закружился калейдоскоп", - подумал Саша.

Все было прекрасно и удивительно. Даже то, что в Сокольниках они  нарвались на толпу бездельников. Он им не понравился, и начался поединок  одного против всех, потому что сзади стояла она! К счастью, Наташа притащила  быстро наряд милиции. Это спасло их, но лишило его подвига погибнуть во имя Дамы.

После  этого  он  отер  кровь  с  губы  и,  решившись, обнял  и  поцеловал Наташу. И она тоже.

Через неделю он уехал в свой город, дав ей адрес. Рыцарская замашка погубила любовь. Ее письма или затерялись, или она не писала совсем, он же не взял ее точного адреса. Зачем он не узнал его против ее желания!

 

 

 

                                                 II

 

 

Саша ходил во дворе огромного здания университета и, как ни хотел этого, не смог заставить себя разволноваться.

Все пространство двора было заполнено истомившимися людьми. Девушки с тоскливым выражением лица перелистывали тетради и учебники. Некоторых опекали мамы.

Сдавали зачет по истории. После первого экзамена отсеялись очень немногие, и, как подозревал Саша, экзаменаторы готовились нанести неожиданный удар прямо сейчас.

Абитуриенты были разделены на группы. Саше выпала участь сдавать в девять утра.

Он протолкался к входу. Выкрикнули его фамилию.

- Астров! Астров есть?

- Есть, - торопливо отозвался он и шагнул вперед.

  Девушка с густыми, черными волосами взяла за руку, словно маленького.

Саша чуть покраснел. Она заметила его смущение, выпустила руку и сказала ему:

- Идите со мной.

  Саша прошел за ней по темным коридорам. Они встретили еще одну девушку.

- Слышь, мать, где есть место свободное?

- История сейчас в двадцать третьей.

  И Саша с проводницей двинулись дальше.

            У аудитории они остановились. Девушка пожелала ему ни пуха ни пера и пошла за новым абитуриентом.

  Билет понравился Саше. Все три вопроса не затруднили его. Он готовился всего четыре минуты, потом поднял руку.

- Что Вам?

- Я готов отвечать.

- Садитесь сюда, - преподавательница указала на место перед собой.

  Саша сел и стал говорить. Вопрос о культуре Сибири  XVIII  века его даже рассмешил. Он несколько лет ездил в места легендарных походов казачьих атаманов к тетушке на отдых, бывал в музеях…

Отвечая на второй вопрос он, вдруг заметил, что члены комиссии не слушают его, а переговариваются между собой.

"Черт бы вас подрал!" - злобно подумал он, потому что в таких условиях многие проваливались. Однако он не сделал тактическую ошибку, не замолчал, а еще напористее продолжал ответ.

Ему посоветовали поступать не на филологический, а на истфак. Саша скромно отказался.

На экзаменах встречались интересные типы. Наиболее часто встречался тип "читал". "Читала" не расстается с учебником, ему кажется страшной потеря этого учебника. Почти полностью этот тип состоит из не очень привлекательных девушек. Привлекательные относятся ко второму типу. Это натуры легко переменчивые: они могут поддаться панике и тоже схватиться за учебник, не зная хорошенько, что в нем искать, или же могут спокойно беседовать с кем-нибудь о вчерашней вылазке на природу.

Третьим типом были явные неудачники. Некоторые поступали четвертый раз. Они мгновенно распознавали друг друга в толпе и жаловались друг другу.

"Слава богу, что раньше было меньше вузов! Такие бы не лезли…" - подумал Саша в эти минуты, смотря на жалующихся.

Сам он шел сдавать по принципу "или пан, или пропал". При отличной оценке он бы оказывался в братстве студентов, при хорошей - в любом другом братстве или даже в армии.

Из дверей с радостным криком выбежала девушка.

- Мама! Мама! Поздравь меня, я студентка!

Словно из-за туч солнце выглянуло, и все расхохотались. На разные голоса этот крик повторили человек сто, девушка смутилась, отыскала свою мать, и они ушли весьма довольные.

Его одноклассница неожиданно получила двойку и отсеялась.

Он ни с кем не познакомился. Впрочем, один юноша обратил на себя его внимание еще на консультациях. Он сидел сзади и всю консультацию беседовал с таким же фанатиком, как и он сам, о каких-то тракторах и машинах на гусеницах.

Саша неимоверно злился, но потом, когда они познакомились, уже будучи студентами, он понял, что ошибался и что паренек - совсем неплохой человек.

У него еще не было подруги. Впрочем, об этом он судил без волнения, возлагая надежды на годы студенчества.

Вступительные экзамены разочаровали его. Все время приходилось сталкиваться с такими, что сердце замирало. Вокруг витал дух маргиналов. Утешало только то, что число деревенских здесь было ниже, чем в ином вузе.

Тем более, что на постоянную подругу он смотрел пока как на существо скорее поэтическое, чем плотское, и его верной спутницей была книжица, куда он заносил стихотворения.

Сыграла роль и воспитанность на классической литературе. Привыкший видеть красивое и читать мечтания о красивом, Саша невольно провел границу между своим существованием и чужим. Он не считал свою персону лишней в мире, но не очень-то охотно сходился с людьми.

Те же замечали, что он хороший собеседник и товарищ, но мало, на вид, нуждается в ком-либо.

Парадоксы!

 

 

 

 

               8 августа 198… года.

 

Молодой человек в шортах сходил с электрички на главном вокзале города. В вагоне он приметил симпатичную девушку и улыбнулся ей. Та чуть повела глазками и стала смотреть в окно. Великан в шортах - а рост у него действительно был почти баскетбольный - не смутился и, когда все спускались на перрон, предложил ей руку. Она оперлась на нее.

Вокзал жил своей обычной жизнью. В его стенах томились помятые люди с чемоданами. По вокзальной площади незаметно сновали сутенеры, стояли такси, которые ни кого не возили, появлялись крепкие ребята.

К остановке подъехал троллейбус, и Великан с девушкой залезли в него.

Потом он взял у нее телефон и обещал позвонить на следующий день.

"Где бы переночевать? - размышлял он, оставшись один. - Дом сразу отпадает… Пойду-ка к Пьеру…"

Великан снова сел в троллейбус и поехал на окраину города. Пьера он не застал и сел у подъезда. Подумал, что рановато пришел. Вот будет хохма, если так придется просидеть всю ночь! Сидеть надоело, встал, размялся, прошелся. И тут увидел Пьера, шедшего со стороны автобусной остановки.

- Привет, брат! - сказал тот.

- Ну, какой расклад на сегодня? - спросил Великан.

Пьер пожал плечами. Лицо у него было флегматичным. Черные волосы, длиннее средних, почти доходили до плеч и были задвинуты за уши, создавалось впечатление двух косиц, переброшенных на грудь.

Они зашли к Пьеру.

Пьер занимал один двухкомнатную квартиру. Он придерживался определенной жизненной философии, которая сводилась к следующему: человек живет хорошо и проживает Богом данный отрезок времени в свое удовольствие; не для чего толкаться на митингах весной и осенью, а летом читать газеты.

Квартира Пьера отличалась некоторой изысканностью. Великан, имевший некоторые культурные замашки, охотно проводил здесь время. Но даже для него оставались тайной финансовые источники существования Пьера.

Великан сел к телефону:

- Алло! Здравствуйте, можно Люду, пожалуйста? А, Люда, это ты? Телефон меняет голос здорово… Да… Вот… Да решил сегодня… Скучно стало, дай, думаю, позвоню… Конечно, конечно… Нет, я не дома. В гостях… Как, и у тебя гости? А она кто - подруга? А… Ну и как..? Программа сегодня дурацкая по телеку!

Потом он долго слушал, машинально играя телефонным шнуром. В ответ на молчание в трубке он тоже помолчал, потоптался на месте и сказал, что приедет.

Пьер вышел из кухни, держа сковородку с жареной картошкой.

- Давай рубать брат! - сказал он, улыбаясь красивыми зубами.

Великан критически осматривал его. Тому стало не по себе.

- Ты чего?

Великан не ответил, повернул Пьера на вместе со сковородкой на 360 градусов и наконец оставил в покое. У него зародился какой-то план.

- Давай, - согласился он.

Молча они выпили водочки, съели всю картошку.

- Теперь поехали! - сказал Великан.

- Куда? - изумился Пьер.

 Великан искренне расхохотался. Он уже ждал изумления своего приятеля, тем эффектнее выглядел его план.

- Герла… ничего?

- Кто?

- Сегодня познакомился. Только понимаешь, есть одна сложность. Нужно сделать так.

И он объяснил Пьеру замысел.

 

Поймав "мотор", приятели примерно приехали в тот район, где жила Люда. Они еще полчаса ходили по темным дворам и подворотням, пока не отыскали ее подъезд. Переглянулись, и Великан позвонил.

- Люда, понимаешь, - таинственно зашептал он, - со мной паренек, я не могу его бросить, родители его просили, я взял его с собой. Но он тихий, математик, посидит в уголку, задачки порешает. Ему не мешать, так он ноль внимания на остальных.

Люда провела их в комнату. Навстречу им поднялась черноволосая девушка.

- Это Поля, - представила ее Люда. - А как вас зовут?

- Игорь, - скромно сказал Пьер.

Его усадили в кресло и постарались забыть о нем.

- Смотри, что я привез!

Великан вытащил из сумки бутылочку кагора.

- А у меня коньяк, - сказала Люда.

- Коньяк чей, азербайджанский? Говно! Все эти мамедовские коньяки такая дрянь, что тошно. Мой знакомый недавно катался в Грецию, там класс. Он говорил, что денег не хватит учиться. От растерянности не упьешься.

- Почему?

- Глаза у него разбегались. Не зная, что покупать.

- Увы, увы, - развела руками Поля.

Впрочем, решили, что азербайджанский коньяк тоже можно пить.

- И то ладно, что не "Арпачай" (или "Арчапай"), - поморщившись, сказала Люда. - Тот надо потом тухлыми яблоками закусывать, чтобы выдержать.

Все расхохотались над "тухлыми яблоками".

- У вас не найдется еще ручки? Моя перестала писать! - неожиданно раздался голос из кресла.

Пьер сидел скорчившись и рисовал что-то в своем блокнотике.

- Вот ручка, - Поля кокетливо пошевелила красивыми пальчиками.

- Поля, не дурачься, - спокойно сказала Люда и протянула Пьеру новую.

- Спасибо, - даже не поглядев на нее, Пьер вновь углубился в записи.

- А помниться, Бунин написал рассказ "Антоновские яблоки", - мечтательно заявил Великан.

Все уже основательно к тому моменту выпили, и хотелось поговорить о чем-то лирическом.

- О Париже, - вздохнул Великан. - А вот он, может быть и будет в Париже! - и он кивнул на Пьера.

- Киска, иди сюда, мы вместе полюбуемся на него.

Великан усадил Люду к себе на колени, и они стали разглядывать Пьера.

- Арпачай, кончай, Иван-чай… - зачем-то сказала Поля. - Игорь, хочешь выпить? Ты не смотри, что я так. Тут все люди простые. Мы простые, правда?

Пьер вдохнул, забормотал себе под нос нечто и продолжил свое занятие.

Поля подкралась к нему со стаканом в руке и заглянула в блокнот. Пьер доказывал теорему (об изменении количества движения!). Он машинально взял из рук Поли стакан, выпил его, отдал и… стал писать дальше.

Еще послушали музыку.

Давно уже Великан нашептывал любезности Люде. А Поля с недоуменным восхищением смотрела на Игоря-Пьера.

- Я сейчас, - сказала Люда, - поищу кассету поинтереснее.

Она встала и прошла в свою комнату. Великан, пошатываясь, тоже прошел за ней. Он заметил, что Пьер отложил в сторону блокнот и что-то рассказывает Поле.

В комнате Люды было темно. Люда стояла у стола и смотрела на улицу. Великан шагнул к ней и обнял. Поцеловал. И стал раздевать.

- Ты не тяжелый? - глупо спросила она.

 

Сквозь сон они услышали крики и бег в соседней комнате.

- Боже, отец, - прошептала Люда.

Великан выглянул в щелочку двери. Мужик стоял рядом с кухней и держал в руке нож. Был он на "рогах".

- Я тебя породил, я тебя и убью! - заявил он и пошел на голых Полю и

Пьера, сидевших на диване.

- Э, мужик, ты чего?! - заорал Великан, набрасываясь на него сзади и вырывая нож.

Пожалуй, лишь кисть великого Гюстава Доре оказалась бы достойной подобного зрелища непонятно каких времен: три мужика боролись, а две голые тетки сидели и визжали.

Великан засунул папашу под кучу из стола и стульев, и вместе с Пьером они вылетели на лестницу.

По ступенькам поднималась какая-то сумасшедшая школьница, очевидно, любящая гулять в три ночи.

- Ой, - сказала она и взялась за сердце.

- Тебе на верх? Так проходи, что стала? Голых не видела? - заорал на нее Великан, прикрывшись каким-то полотенцем или тряпкой.

Бедняжка проскользнула мимо них, вся сжавшись, а потом с грохотом рванула вверх по лестнице.

Из двери высовывалось лицо Люды, которая швыряла им одежду, пока Поля держала под столом отца.

Кое-как одевшись, приятели двинулись вниз.

- Пьяный придурок! - злобно сказал Великан. - Подумаешь… Был бы трезвым, так постарался бы ничего не замечать. А утром бы все о'кей… Идиот!

- Но все-таки класс ты Ломоносова разыгрывал! - заржал Великан. - Я прикалывался. Сидит, пишет, бурчит что-то. Ты хоть сказал ей, как теорема называется.

- Ага, а вы вино в этот момент дуете. Следующий раз сам будешь играть Ломоносова. Ну тебя к черту!

- Да ладно, не обижайся. Все класс.

Над городскими крышами уже светлело небо. Позади все еще шла война.

 

                                    III

 

 

"Он   стрелки   сжал   рукой,

 Чтоб не кончалась эта ночь…"

Б. Гребенщиков.

 

И хмурый миф расползался по городу, охватывая своим существованием все существование. Его длинные руки легли на окна домов и гибкие пальцы продавливали стекла, вползая в комнаты. Под золотыми куполами двигались торжественные процессии, овеянные облаками.

Один юноша четыре года назад со скандалом ушел из военного училища. Проучившись половину срока он обнаружил дикое несоответствие своего внутреннего мира будущей жизни. "Что ты будешь делать?" - спросили его. Он задумался, закрылся ото всех на четыре дня, после затворничества отвез документы в Коммерческий институт на  *** отделение. Его звали Ярослав, и действительно он напоминал всяких Ярославов, Игорей и Олегов из древних времен. Сейчас редко встречаются такие одухотворенные лица. Чистые линии носа и губ, не замутненные никакими мерзостями.

Доверчивый взгляд на жизнь не изменился после военного училища. Разве что Ярослав стал читать в основном философские книги.

Еще, пожалуй, следовало бы сказать о хобби Ярослава. Он был поэт. В одном дружеском разговоре кто-то спросил о Ярославе:

- А где наш друг?

- Он не придет.

- Почему?

- Он влюблен и сейчас, наверное, пишет стихи.

- В честь подруги?

- Да, в честь ее. И в честь философии.

Задавший вопрос удивился и снова спросил:

- И много у него стихов?

Тут отвечавший ( а это был небезызвестный Аренсон, поэт с заскоками мистики ) чуть погрустнел:

- Все сложно. Ты знаешь, сколько он написал, нет? Две тысячи уже! - так и подчеркнул словечко уже. - А сколько читал тебе и другим? Штук восемь или десять. И вообще - он несчастный.

- Почему? - спросил явно недогадливый человек.

- Он самый старый из нас. Уже скоро тридцать, но ничего не сделал. И в поэзии ничего. Ты же понимаешь это. Он такой бедненький и никому ненужный.

Аренсон и познакомил Астрова с Ярославом. Вышло это незаметно, и через полмесяца Астров не мог даже вспомнить, где это произошло. Кажется кто-то к кому-то пришел в гости, высокие молодые люди, потом один ушел, а другой остался - и это был Ярослав. Но, может быть, все было совсем не так. В калейдоскопичном времени терялись отдельные картины.

Запомнился один разговор, случившийся в городской библиотеке. Астрова уже захлестнула волна литературы, практических занятий в  университете, и он барахтался в волнах моря Мировой Культуры, стараясь, не утонуть. Библиотека стала местом встречи первокурсников, как это бывало каждую осень.

В один из вечеров там Астров шел по коридору второго этажа, мысли его были заняты буфетом, и он нос к носу столкнулся с Ярославом. Тот выбрался из другого читального зала.

Сидя за столиком в буфете разговорились, естественно, о том, что они читают.

- Я читаю книгу по индийской философии, - сказал Ярослав.

Тогда-то образ нового знакомца понемногу стал получать определенное наполнение. Если раньше Астров представлял его просто высоким, русым, русским, то теперь - несколько иначе. "Индийская философия" не очень вязалась со стандартным представлением о человеке, и он вообразил себе Ярослава двойным шаром. Внутренний таил какую-то загадку, но пока находился в полном покое, а внешний шар непрерывно вращался, медленно, равномерно, светясь немного.

Собственно и разговора - длинного, обстоятельного - не было.

- А что такое "индийская философия?" - спросил Астров.

- Это интересная наука, - засмеялся Ярослав. - В ней столько учений! У них лишь один общий пункт: то, что они были в Индии.

Астров улыбнулся.

- Если серьезно, - заметил Ярослав, - то там много интересного. Например, почему мне не нравиться христианство? Потому что у христиан человек - раб. Он есть раб. Он не имеет своей воли. Должен всю жизнь щеки подставлять да на кого-то уповать.

- А может хорошо иметь того, кому можно поплакаться в жилетку, кто Поймет и Утешит?

- Это все бред запутавшихся душ. Я считаю, что для набожности людей нет реальных оснований. "Ибо если есть бог, то можно положить конец всей философии и наукам".

"Если взломать внешний шар, - подумал Астров, - то выявиться истина внутреннего. Но ключ пока не подобран.

Так и будет развиваться наше повествование: чуть калейдоскопично и медленно. Что ж, если жизнь подобна мозаике.

Да нам и некуда спешить!

Жизнь в начале сентября того мрачного года словно застыла на месте. Студенты гнили на картошке. Не в прямом смысле, конечно, но… Саша тоже очутился в колхозе.

Было скучно от постоянных попоек, бегания по коридору, недосыпания. Николаев поступил на физфак и тоже выкапывал "второй хлеб", только в другом колхозе. Николаев оказался единственным, с кем Саша еще поддерживал дружбу после школы.

Дни своею монотонностью мало чем отличались друг от друга. Утром тяжело просыпались, шли на завтрак, а с завтрака два километра пешком на поле. Утренний холод не щадил, но зато в затуманенной голове прояснялось и появлялась бодрость. Семь часов на поле уже не вызывали тоски. После этого обед, баня, отдых, ужин и…

Ближе к рассвету поднимались из разных углов фигуры и шли спать. Все повторялось снова и снова…

Саша занимался в ту осень шахматами и откровенным рифмоплетством.

Он лежал на своей кровати и двигал фигурки на маленькой доске. За грязными окнами начинал моросить унылый дождь, и от этого все казалось унылым и безнадежным.

- Какая мура! - сказал его сосед.

Студенты промокли на поле, в бараке тоже было сыро, и одежда сохла очень медленно.

Вошел Росташев, увидел шахматы.

- Давай партию!

- Куда тебе играть? Ты посмотри на себя: ты же "тепленький"! - завопил из угла Аркадий.

Все захохотали, но Росташев все-таки сел играть. Первым делом он выиграл у Саши ферзя.

"Вот способный, стерва", - подумал Саша.

Росташев то и дело принимался ругаться с Аркадием. Потом он говорил уничтожающе: иди в шахматы играть!

Когда Росташев стал засыпать, Саша поставил ему мат.

Чтобы не скучать, Саша отправился в колхозный сад за яблоками. Дождь прекратился, и он с тремя девушками, за компанию решившими пойти с Сашей, вышел из барака и направился по тропинке на другой конец деревни. Шли молча. Так же молча пробрались через мокрую густую траву, пролезли через дыру в полуразрушенной ограде и очутились между яблонь и груш. Потемневшие от влаги стволы деревьев. Капли, падавшие с ветвей… И прежде чем нагнуться к спелым плодам у своих ног, все четверо заворожено вдыхали чудный запах яблок, смешавшийся с запахом дождя.

Минутное наваждение исчезло, и девушки бросились к добыче. Одна, Галя, подняла голову и с удивлением взглянула на Сашу, не торопившегося ползать по опавшей листве. Тогда Галя подмигнула остальным, и они быстро набили ему карманы яблоками.

Почему-то на ум Саше пришли бунинские "Темные аллеи". Только ту звали Надеждою…

Да, и это непременно должен быть холодный позднеосенний вечер с золотыми огнями в зашторенных окнах, с мокрыми листьями в палисадниках и лужами на дороге…

Такова Россия эта неожиданная мысль доставила Саше удовольствие. Вернувшись в барак, он пошел за Галей в комнату девчонок. Там высыпал из карманов красивые яблоки. Красивые глаза Гали смотрели на него.

Он весь вечер у себя сочинял возвышенно-прекрасное о России. Потом бросил, увидев Галю с Колей-журналистом и зная, что ночью в их комнате будет "бутерброд".

Через две недели Саша послал к черту ударный труд на сельхозработах и вернулся в город. Там не было дождей.

Астров жил в одном  из прекраснейших городов. В совдеповскую эпоху этот город превратился в гигантский военный завод, и жизнь его разделилась надвое: с одной стороны в нем жили прекраснодушные литераторы, гуляли мамы и папы со своими чадами, учились студенты, с другой стороны - над ним часто проносились военные вертолеты и самолеты, за невидимым занавесом работали заводы министерства обороны, в высших учебных заведениях насчитывалось пять или шесть военных кафедр.

Но город был прекрасен! Буйная зелень захватила улицы его, в окружении необычных домов с фронтонами, стрельчатыми окнами и львиными головами на стенах, замирало сердце от близости госпожи Истории. Гости улыбались, глядя на самых красивых девушек во всей средней полосе России.

"Поэты души" прославляли его.

Осень принесла с собой сожаление о чем-то безвозвратно минувшем. Пышная зелень города пожелтела, и по утрам на холодных тротуарах шелестели листья.

Город неожиданно увлекся политикой. Дыхание свободы долетело до благословенной провинции. Отчего-то бородатые люди с сумками на плечах, торопясь, сновали по улицам, затевая разные протесты и тому подобное. Очевидно, борода имела значение своего рода масонского знака. Наличие ее придавало облику могучий дух непокорности и говорило о вообще-то неблагополучной ранее судьбе.

Поступив в университет, Саша не изменил своим привычкам. На лекции он мог частенько сидеть, уставившись в окно и мечтая неизвестно о чем. Или, во время рекреации вместе со всеми "плавая" в дыме сигарет, он вытаскивал лист бумаги и набрасывал строки стихотворения. Громко ржал над очередным анекдотом Димочка, поводил темными очками Бартов, с видом "крутого" человека стоял Осеков…

В один из октябрьских дней Астров решился показать свои творения профессионалам. А пока…

Галя не была уверена, стоит ли ей сочинять записку Астрову, но сделал это. Он не интересовал ее как мужчина, потому что она увидела в нем холодок вечный, но она, восторженная девочка, всего четверть года как окончившая школу, однажды подсмотрела его стихи. Он оставил тетрадь на столе, а она раскрыла ее - и увидела. Впрочем, она знала, что Саша - поэт, в "колхозе" люди раскрывались непроизвольно; там не один он служил музам, но Галя выделила его. В его стихотворениях было что-то женское, как ни странно. Удавалось найти в этих строчках свое, потаенное…

Саша немного удивился записке, но пригласил девушку домой.

В сердце шевельнулось злорадное чувство: он еще не забыл отрешенно-веселые глаза Коли-журналиста…

Девушка скромно присела на край стула, пока Саша копался в ворохе бумаг лежащих на полу.

Саша был в смятении. Он понимал, что с самого начала делает не то, что нужно, и не мог остановиться и собраться с мыслями.

"Должно быть, смешно, что я вот так ползаю - у ее ног? - и делаю то, что не хочу делать, - думал он. - Да, конечно, - стихи…"

- Да здесь целая поэма! - воскликнула Галя, взяв найденную тетрадь. Она не знала, что Астров пишет не только стихотворения.

- Точно, - нехотя отозвался Саша из другого угла комнаты, - прекрасная поэма в прозе.

Он подошел и склонился над ее плечом.

"Кажется, все хорошо", - подумал он и от радости проболтался о том, что собирается отнести свои рукописи в городской литературный журнал. Но вряд ли их примут…

- Непременно примут! - убежденно отвечала Галя, оборачиваясь к нему и вместе с тем отодвигаясь. - У меня есть идея, я потом скажу…

"Хм, и что дальше?" - подумал Астров и… отправился готовить чай.

На кухне он внимательно смотрел на блестящие бока чайника и напряженно вслушивался в шум воды. Подобное тому творилось внутри его самого. Скоро вода закипит. Он - чайник. Он - блестящий чайник. Он - блестящий, но чайник…

- Знаешь, у меня есть знакомый. Давай ему твои стихи покажем, -разрушила ход его мыслей Галя, появившись на кухне.

- Кто?

- Он работает в "Восходе". Поможет пристроить.

"Согласиться?" - подумал Саша, но тут же раздосадовано  махнул рукой, яснее слов показывая свое отношение к пристроенным произведениям.

Он что-то начал доказывать, но делал это не он, а кто-то другой, на минуту влезший в шкуру Саши, а сам Саша наблюдал сцену как бы со стороны и не мог понять одного:  кто он и зачем пригласил эту девушку к себе.

Вдруг он оказался рядом с Галей, обнимая ее. Он взял ее за подбородок и попытался поцеловать. Она отвернула голову, не сделав больше ни одного движения.

Вода в чайнике забулькала, и пошел пар.

Саша хотел поймать взгляд девушки и нашел его, и понял, что проиграл.

- Извини меня, Саша, - сказала девушка, - стихи ты пишешь, как настоящий поэт. А так - прости, но…

Он отошел.

- Так не надо знакомого? - помедлив спросила она.

- Не надо.

Она надела туфли, накинула куртку и собралась идти. Что ж с того? Никто не чувствовал обиды. Так, досадное недоразумение.

Да и стоила овчинка выделки? Астров не знал ответа.

В окно он видел, как девушка вышла. Он впился взглядом в ее фигурку, ожидая заметить ее волнение, а когда не заметил (она шла очень обыденно), то сморщился и укорил себя в бог весть каких надеждах. С чего он взял, что похож на плейбоя ..?

"О, глупые куклы! - закричал Астров, ударяя кулаком по подоконнику. - Но я добьюсь…"

На следующий день он запланировал красногвардейскую атаку на капитал.

Вместо лекций он просто выспался, бродил по улицам, потом зашел в сквер и присел на скамью. Загадал, что в одиннадцать пойдет. Уже скоро. Интересно, кто встретит его. Или, что точнее, к кому в гости он попадет.

Чтобы отвлечься, Астров посчитал камни на мостовой, количество малышей и колясок неподалеку. Было уже по-осеннему прохладно, но ему стало даже душновато в курточке на молнии. И ровно в одиннадцать он встал и решительно зашагал в редакцию.

Редакция располагалась на третьем этаже хорошенького особняка. Астров не спеша поднимался по мраморным ступеням, прислушиваясь к окололитературным разговорам. Он заранее преисполнился почтения к литературным светилам, упустив при этом из виду, что они - эти мужики в невзрачных одеждах - уже по тридцать лет тянули писательскую лямку, чувства их успели притупиться, от полного бессилия - духовного и физического - все стерлось, истрепалось в их книгах и в них самих.

Астров изучил внимательнейшим образом все таблички на дверях, за которыми скрывались его судьи. Рванул одну дверь и вошел.

По комнате расхаживал моложавый писатель и о чем-то размышлял. Они поздоровались, и писатель предложил присесть.

- Вы что-то принесли? Я вижу у Вас тетрадь в руках. Это рассказы?

- Нет, - смутившись, отвечал Астров, -это путевые заметки.

Писатель взял тетрадь и стал бегло просматривать ее. Он выспросил у Саши все: и кто он, и откуда, и где учиться…

Минут через двадцать писатель спросил:

- И Вы, конечно принесли свою вещь сюда, чтобы мы опубликовали ее?

- Да, - сознался Саша.

- Ну, Вы понимаете, что сейчас я не могу прямо дать Вам ответ? - манера его разговаривать поразила Астрова мягкостью и почти что просительностью.

- А что нужно делать? - простодушно спросил Астров. Он готов подождать.

- Мы сделаем немного не так. Этажом ниже есть литературная консультация. Там рассматривают и разбирают рукописи. Мы отдадим Вашу тетрадь туда, и, если там одобрительно отзовутся, мы напечатаем это. Я думаю, что Вашей повести повезет. Своеобразная манера повествования у Вас, - вздохнул писатель. - Пойдемте, я сам представлю Вас. Ведь Ваша рукопись не перепечатана.

И Астров отдал рукопись "туда". Лучшего способа избавляться от назойливых писателишек придумать было нельзя. Что ж, если литконсультация вот что говорит! А мы верим в Ваш талант, Многоуважаемый…

 

IV

 

Горе моё и светлая лунность,

Солнце моё и боль...

 

Вера приехала учиться в N*** из другого города. Она хотела поступить в вуз и поступила. Мать, работавшая медсестрой в больнице, не без тревоги отпустила дочь в большой мир.

Университет выгодно отличался от своего родственника - педагогического института. Университет был более интеллигентен, в его коридорах и аудиториях не возникало впечатления, будто присутствуешь на пёстрой ярмарке в райцентре или клубном вечере в селе.

Вера знала все это и, попав в город, инстинктивно напряглась, закрылась броней от возможных насмешек. Она тоже жила в городе, но что то за город - пятьдесят тысяч жителей! Есть два завода - вот и работают на них бывшие и настоящие выходцы из деревень.

Психологически она была готова услышать презрительное "деревенщина" и поэтому настроилась дать отпор любому, даже несуществующему обидчику. Каждый пристальный взгляд - особенно женский - она встречала стойко, не отводила глаз, и человек, бывало, недоумевал от такого колючего приема. Положение вещей было фальшивым, и Вера чувствовала это, но не могла измениться.

И вот девушка с удачей вернулась домой. Ее ждали, нетерпеливо и искренне, как ждут детей, выходящих уже самостоятельно за порог, но пока еще не для того, чтобы уйти навсегда.

Вера спрыгнула с поезда и, широко улыбаясь, пошла к брату, стоявшему на перроне.

Ее золотистые волосы свободно рассыпались по плечам. Это шла, лукаво улыбаясь, победительница.

Брат ее служил в армии и скоро уехал, Вера осталась одна со своей радостью. Однажды она без дела ходила по комнатам, страдала, играла на пианино, снова ходила... - как вдруг позвонили в дверь.

На лестничной площадке стояла запыхавшаяся от быстрого бега девчонка.

- Верка, Коля пришел из армии, - быстро сказала она, - он сейчас дома. Велел тебе сказать.

- Бабка, я ухожу! - крикнула Вера и стала натягивать джинсы.

О ее бабуле стоит сказать подробнее. Предки Веры были из придонских жителей. Там, на первозданных лугах русской земли расцвел некогда цветок ведовства. Двоюродная бабка Веры, глубокая старуха, могла ворожить и по сей день. И родная бабушка тоже, помнившая свою молодость, но не пошедшая по этой тропе, знавала кое-какие штуки.

Очевидно, отсюда взгляд девушки имел какую-то лукавую загадочность.

...Коля подхватил ее прямо с порога и понес на руках. Она радостно отбивалась.

- Скучала, ведунья?

- Не знаю.

- Не знаешь? Вижу по глазам, что скучала. Дай, я тебя поцелую.

Коля и ее брат были ровесниками. И оба - в армии. Часть, в которой "воевал" Коля, развернулась в Афганистане.

Теперь он неожиданно приехал в отпуск. Прошел год службы. К своему удивлению, она не испытала особой радости от встречи. Наверное, повзрослела за время его службы.

Они вместе навестили знакомых ребят, потом отправились на мотоцикле на Донн, подальше от города. И до вечера загорали и купались. Когда Вера высовывалась из воды, она чудно походила на русалку. Коля не знал, золотые ли волосы у русалок, но искренне восхищался ее маленьким и красивым телом.

- Эх, Верка! Уедешь туда, там какого-нибудь придурка смазливенького увидишь - что я стану делать?

- Служить.

- Вот заноза.

- Да что же?

- А что мне, смотреть на него и на тебя издали?

- Не надо издали.

Он нежно, но сильно обнял ее и нашел ее губы. Спускалась ночь, и дальние холмы уже теряли бордовый закатный блеск. Коля немного торопился.

Этот поздний вечер стал бы вечером любви.

Но, к ужасу своему, Вера почувствовала нестерпимую боль в правом боку. Через минуту приступ повторился, согнув Веру пополам.

- Что ты? - широко раскрытыми глазами смотрел Николай.

- Здесь, - показала Вера.

В больнице поставили такой диагноз - приступ аппендицита.

Ничего страшного не произошло.  Даже оставили почему-то в целости этот зловредный отросток. Копались в животе своими инструментами, промывали, кололи - и больше ничего.

- Больше он у тебя болеть не будет, - сказал врач Вере.

- А как же..?

- А зачем его понапрасну вырезать? И так обойдется.

- Ну, ладно, - пожала она в недоумении плечами.

Николай уехал к себе в часть.

Он приходил прощаться, принес букет цветов. Но свидание получилось неловкое, недоговоренное.. Как будто нечто важное надорвалось.

Могло показаться, что это боль в минуту рождавшегося счастья так травмировала ее, но... Несмотря на внешнюю типичность, Вера странным образом выпадала из психологического фона провинции. Кто знает, не сказывались ли в крови девушки гены предков-колдунов? Непохожесть ни на тех, ни на других обособляла Веру и отделяла ее психику от психики легко понимаемой и понятной. Потому Вера легко сходилась с людьми, но разрывы обычно бывали весьма болезненными.

Вернувшись из больницы домой, Вера проводила основную часть времени за пианино, то ли играя что-то, то ли импровизируя. Этому научила ее старая преподавательница музыкальной школы.

- Позволь пальцам самим выбирать мелодию, Верочка, и ты почувствуешь уход от заданной темы. Но не пугайся возможного разрушения мелодии. Какофонии не будет.

Осенью Вера снова поехала в N*** подыскивать квартиру. Жить у родственников она отказалась.

Квартира нашлась довольно быстро. Цены росли, но удалось снять ее всего за пятьдесят рублей в месяц (размер стипендии). Пришлось клятвенно обещать хозяйке, что грязи не будет, шума не будет, мальчиков тоже не будет. После этой договоренности квартира перешла в распоряжение Веры.

"Будем обживаться!" - решила девушка и пошла гулять по городу.

Политикой в те дни не занимался разве что ленивый. Еще не было роста фракций и партий, плоды послеапрельского дождя не успели еще созреть. Но власть серого дома и здания на центральной площади верно подтачивалась временем.

А тут еще разорвалась бомбой склока в аппарате молодежной газеты. Материал о подпольной секте политического толка времен Сталина вызвал такой резонанс, что дело могло окончиться снятием  замредактора, пустившего материал в печать, и разгоном половины редакции.

Так жили журналисты.

А филологи готовились ко дням местных поэтов-самородков. Вместе с краеведами обдумывали программу будущих городских гуляний и чтения стихов.

В кинотеатрах показывали "Ассу" и "Кинг-Конга".

Вечерами город бывал красив.

Вера шла по центральной улице к той самой площади, которую заезжий остряк из Берлина назвал "Обком-плац". И горько сожалел, что ее не окружает стена. Рай должен быть за стеной! Но так все хорошо. И говорить можно больше, чем там, у Хонеккера и друзей.

Вера зашла в занятное с виду кафе и поела мороженого. Послушала  озабоченного молодого человека, излагавшего доктрину гуманитарной деятельности соседу, тщедушному пареньку в темных очках. Это ее не заинтересовало, и она ушла. Но у выхода ее догнал некто в черной куртке. Он желал очевидно познакомиться с ней.

Он догнал ее и сказал:

- Извините, девушка, можно с Вами познакомиться?

Вера молчала, ожидая продолжения.

 

 

V

 

- Я был бы тривиален, если бы спросил так, как спрашивают иные...

Он сделал паузу, и Вера, не удержавшись, спросила:

- А как?

- Ах, ma cher, мне кажется, мы виделись уже с Вами в этом году. - Вот как? - Вы не отдыхали на юге? - Возможно. - Ну, конечно! Конечно! Я не мог ошибиться. У Вас был номер через два от моего в отеле "Ницца" в Монте-Карло! Ах, позвольте уверить Вас в моем глубочайшем уважении к Вам! Помните: я по ошибке влез в Ваше окно...

Незнакомец так смешно разыграл эту сцену, что Вера рассмеялась против воли. Парень начинал ей нравиться. Меня зовут Пьер.

- Так прямо "Пьер"?

- Петр, вообще-то, но я ведь не Петр Первый и не Петр Второй... Лучше - Пьер. А Вас?

- Вера.

Пьер тут же продекламировал стихотворение о святой Троице: Вере, Надежде, Любви.

Вере было откровенно интересно с этим человеком. Что-то, правда, настораживало, но она непроизвольно играла роль всегда уверенной в себе.

Поэтому и отвечала Пьеру небрежно, бросая слова. Но и в этой небрежности была прелесть.

Пьер предложил посидеть на лавочке. Он стал рассказывать о западных рок-группах, о новинках музыки, раз упомянул о своем знакомстве с лидером местной группы. Вера слушала с интересом и думала: чем-то все кончится в этот день.

Под предлогом прохлады Пьер набросил на ее плечи куртку.

Говорить он был мастер. Давно уже стемнело, предметы и деревья расползлись в необъятной черноте, благо - фонари не горели, а речи его конца не предвиделось.

- Тебе хорошо, - сказала Вера, - ты придешь домой и поешь. Все девочки и мальчики давно уже напились теплого молока на ночь и лежали в кроватках, а Буратино все так же сидел на листе посреди озера!

- Да, это проблема, - согласился Пьер, - но я могу предложить тебе горячий картофель и раковые шейки.

- Что?!

- Раковые шейки. Серьезно!

"Но как?" - подумала Вера.

- Ты же храбрая! - засмеялся Пьер.

- Пошли! Далеко?

- Не очень. На моторе подъедем.

Ужинали на кухне. Действительно, были на столе и раковые шейки.

- Я люблю чуть погурманствовать, - пояснил свои манипуляции над столом Пьер.

- Оно и видно. Я думаю, перед тем, как я пойду, угостишь меня самогоном?

- Посмотрю, чем угощать.

Ужин был вкусный.

- Пусть все будет секретом, ладно? - сказал Пьер в ответ на немой вопрос. - Я сам не повар.

- А послушать есть чего?

- Найдется.

Пьер вышел, и скоро из другой комнаты донеслась музыка.

"Интересно", - подумала Вера.

- Потанцуем? - красиво поклонился Пьер.

- А самогон? Или уже..?

- Только после танца. Таково мое условие.

Вера танцевала плохо. Но Пьер не смущался.

...Скоро последовали хлопок и журчание с шипением. Пьер протягивал ей бокал с шампанским.

- Боже мой! - прошептала Вера, глядя на бутылку.

- Правда, хорошо? - спросил он, подходя ближе.

Ледяное шампанское! Что за прелесть после душного, жаркого дня! Да еще такое шампанское. До сего дня Вера пила только "Советское", а здесь довелось попробовать заграничное... Чудесный вечер, чудесная ночь.

Проснувшись утром в незнакомой квартире, Вера лишь секунду непонимающе изучала стены, потом все вспомнила. И ей немного неловко стало за пьянку, клоунаду и акробатику в постели. Бывает, впрочем, и хуже. Как доводилось слышать. А все же он ничего, хотя немного мерзко на душе. А может, и нормально все.

Пьер, проснувшись, перевернулся на спину и глядел в потолок. "Вот у вечер забыт, вот и утро пришло, только не было сна, только ночь в измереньи другом..."

Вера лежала, вытянувшись на кровати, и вспоминала свою ту жизнь. Много места в ней занимала фигура отчима, который заменил ей отца, да и звала которого она словом "отец". Настоящий отец ушел из ее жизни, когда ей было пять лет.

С отчимом-"отцом" отношения складывались несколько напряженные. Он подавлял судорожным авторитетом упрямо развивавшееся свободолюбие девочки. В девятом классе она "сорвалась". Вереницею прошли ряды попойки, мальчики и сейшны. Но это как-то странно повлияло на нее. Она не развратилась, убивая так время, хотя и весьма поднаторела в некоторых сферах человеческой жизни. Выйдя из вертепа с подростковыми идеалами и представлениями, она нашла Колю.

Когда она шла по пыльной дороге от железнодорожной станции к своему дому, он стоял на обочине и лузгал семечки.

- Дай семечек! - сказала она, подступая к нему.

Так они познакомились.

Он учился в школе на другом конце города. А здесь поджидал подругу. Вера покорила его сразу, и он потопал вслед за ней. Скоро Вера обнаружила преследователя и остановилась, загадочно глядя на паренька.

- Что же ты? Кого-то ждал и ушел...

- Теперь не хочу ждать.

- Ну-ну.., - и пошла дальше.

И он за ней.

- А не боишься разориться? Знаешь, куда иду?

- Куда?

Вера назвала клуб - "Чайник" (совершенно непонятное название "Чарал" никто из местных жителей не воспринимал всерьез, но клуб считался элитным). В этом клубе собирались крутые компании из района ТЭЦ, где жила и Вера.

Но паренек все-таки пошел за ней и туда. Его едва не побили, но вовремя вмешалась Вера, познакомила его с ребятами.

После они много встречались, пока его не забрали в армию.

А "отец" выбивал из нее дурь, по его собственным словам. Раз поднял на нее руку, после чего Вера неделю жила у подруги. (И не жалела, не будем скрывать.)

В конце концов отчим смирился и не обращал больше на нее внимания, так же уйдя из ее жизни, как раньше ушел отец. Мать же, наоборот, стала мягче. Может быть, она существом своим почувствовала в дочери раннюю женщину. Вера была благодарна ей за это.

- Однако, уже почти светло, - услышала она голос Пьера.

Тот повернулся к ней, поцеловал и в своем поцелуе дал понять, что ей пора уходить. Автобусы уже ходят.

Так и было. Вера спрятала в карман бумажку с записанным номером телефона, попыталась поцеловать Пьера на прощание и отправилась к себе.

 

Первая лекция разочаровала ее. Лектор говорил всё известные вещи, а она ожидала что-то такое, волнующее, непередаваемое словами. Она зевала на скамье в середине аудитории, а в перерыве решила следующую пару провести в кафе.

В ней жила тайная мысль снова увидеть Пьера.

Она не заметила в аудитории внимательных и слегка грустных глаз одного человека.

Человек, не замеченный среди других, проводил ее взглядом, но не особенно разволновался от наличия ее персоны в мире. Как и она, он глядел в ту пору совсем в другую сторону.

Пьер пришел в кафе, вечером, она не ошиблась.

 

 

VI

 

Первые впечатления студенческой жизни всегда оригинальны. Взглянем на действующих лиц этой пьесы глазами одного из актеров.

Вот раскрывается дверь и в аудиторию на первую лекцию входит длинная колонна студентов. Мы, очевидно, прилежнее их были в школе, потому что уже сидим здесь.

Взгляд останавливается только на студентах - студентки будут изучаться позже. Впереди идет бородатый мужик в вареной джинсовой куртке и темных очках. Вспоминаются наемники из армий центральноафриканских стран. Следом идет еще один колоритный представитель забугорья, на сей раз не юга, но запада: длинноволосый, но не хиппи, значит - поэт из французского кафешантана.

За "поэтом" вышагивает "очкастый человечек". В руке держит дипломат, сам невероятно худой, одет с претензиями на "крутой прикид". Уморительная личность, одна походка чего стоит!

Батюшки, с кем мне учиться целых пять лет!

Ряд продолжает понижаться. Рост четвертого участника процессии самый маленький. Да и не понять сразу, кто это, не девочка ли? Он садится между двумя девушками. Прекрасный цветник!

За "женственным мальчиком" размашисто идет еще один поэт. Филфак - это очки и поэты, как сказал некий остряк.

В толпе затерялись еще двое. Но входят и они: два амбалистых представителя сильного пола.

Мама миа!

Ладно, поживем - увидим...

Приятно было ощущать свободу после школы. Осень выдалась прозрачная и чистая. Часто шел дождь, и весь асфальт блестел лужами. Стихотворения рождались прямо на улицах. Но он не знал слов, чтобы выразить себя в отцветании природы.

А мысли, возбужденные этой прелестью, стремились к чему-то далекому.

Астров пробовал работать в философском жанре. Но пока получались только наброски, подступы к значительному. Студенческая жизнь дала толчок к написанию маленького эссе, которое он отдал одному, еще школьному, приятелю на рецензирование.

Приятель пришел через день после того.

Положил сушиться зонт, - был дождь, - прошел в комнату и сел в кресло, с наслаждением вытянув ноги к включенному электрокамину.

- Ты любишь холод, - сказал он, - а я продрог на улице. Погода ужасная!

- Да, действительно.

- Почему ты не заклеиваешь окна? Ведь холодно. Так и несет.

- Я привык.

- Э-э, да ты объявляешь себя отъявленным романтиком. Только они могут сидеть у открытого, или нет - лучше сказать "отворенного" окна и мечтать. Жаль, что я не вижу у тебя мольберта. Это был бы полный комплект.

- Ладно уж, хватит издеваться.

Астров подошел к своему столу и достал из ящика сигаретную пачку. Приятель закурил. От камина тепло постепенно растекалось по комнате, и тот понемногу оживал, шевеля ногами, будто гигантское насекомое.

- Я прочитал.

Астров взволнованно ожидал продолжения. Первый опыт всегда особенно дорог.

Приятель помедлил и продолжил:

- Мне показалось только, что здесь излишне пахнет романтикой.

Астров слабо улыбнулся, как бы уличенный в чем-то. "Увы! Увы!" - говорил его вид.

- Ты психолог.

- Мне нравится психология на практике.

- Но здесь этого ало. Необходима, на мой взгляд, объединяющая идея. Стержень всего, усекаешь?

- Угу.

- Собственно, о чем ты писал? Ведь о жизни, правда? Интересно написано. И мне напомнило одну штуковину у Шекспира. "Гамлет!" Гамлет, Принц Датский. И ты писал о той любви, которой желаешь. Так? О любви в Датском королевстве...

Астров вздохнул. Не получилось ничего из его затеи.

- Все класс, но писать нужно откровеннее, циничнее. Чтобы било по нервам. АА  тебя камерность. Такое письмо для любителей. Для очень немногих любителей.

- Но как же тогда быть с правом этой камерности на существование в литературе?

- Не очень понимаю тебя...

- Вот смотри. Скажем так, "некамерный" писатель будет или признан, или не признан в истории.

- Так, так!

- А весь шарм литературной истории придает именно наличие таких камерных писателей, которые не всегда оказывались в области читательского внимания и всегда отвечали духу своего времени. В них - аромат. Есть вина простые и вкусные...

- "Есть вина простые и вкусные..."

- ...а есть бутылки, на которых наклейка с надписью: ароматизированное вино. Вот как раз то, что я говорю.

Приятель согласился, что это любопытно, хотя мало что понял. Дальше обсуждать творение Саши они не стали, а пошли пить то самое ароматизированное вино, о котором зашли речь.

Дождь за окнами усилился. Бедные деревья метались под ветром, брошенные струи воды попадали на блестевшие листья, гнули их и летели на рыхлую землю.

- Как учеба? Курс нормальный?

- Не знаю еще. Еще не присмотрелся. Кажется, ничего себе.

- У вас будут устраивать День первокурсника?

- Да. Вообще-то, уже скоро. Не представляю, что там делать. Что-нибудь придумаем.

Приятель налили себе еще рюмку. Они пили вино не торопясь, смакуя, маленькими глоточками.

Приятель был большим докой в винодельческой продукции и охотно делился секретами с Астровым. Сейчас он глядел на старательного ученика и завидовал. Неожиданно он ощутил, что Астров далеко пойдет в жизни, что это - талант, которому нужен только товарищ на первых порах, тот, кто бы понимал в искусстве и вовремя поддержал или покритиковал. Вино - простое баловство, кто из великих не ценил Бахуса в молодые годы! Здесь же талант,  к несчастью своему, пока не ограненный жизнью. Вот только сохранится ли аромат в вине через несколько лет?

Астров утаил от приятеля новость. Ярослав, встретив его на улице, остановил и поболтал немного с ним; в заключение же сказал, смущенно раздвинув губы в улыбке, чтобы Саша приходил со своими творениями в литсекцию при литературном музее города.

Это новое событие в жизни Астрова случилось через неделю после ноябрьских праздников.

Уже частенько выпадал снег, и дни стояли холодные. Астров ехал до музея на автобусе и, глядя сквозь грязные стекла на унылые улицы, неожиданно вспомнил о своем любимом Датском королевстве. Он выписывал любовно каждую страницу и, в конце концов, совсем переселился в свой литературный труд. Вместе с Гамлетом он бродил по пустым галереям и касался рукой каменных стен. Он, такой образованный и все умевший, метался между ненавистью и любовью к непонятной девчонке. Он смотрел на нее из неосвещенных углов дворца и восхищался ее одеждами, их белизной. По вечерам эта святая девушка проскальзывала из своих покоев в комнаты Гамлета, все через те же сумрачные галереи; но галереи в такие моменты светлели, непонятно от чего: от ее белых одежд или от его внутреннего света, обращенного к девчонке. Никто не понимал, что перед ним великий в будущем человек. Гамлет тоже был великим, однако вместе с тем и поконченным; а он не мог быть поконченным, как Гамлет, он - хотел походить на сжимавшуюся до поры до времени  пружину, так, чтобы все в королевстве видели его скрытые силы, но все равно были бы поражены его развернувшейся мощью...

Датское королевство стало отдушиной в непонятности жизни. Астров был там тайным и единственным властителем судеб. А главное - он мог там распоряжаться своей любовью, не боясь насмешек.

В этой жизни насмешки сыпались со всех сторон. Даже сейчас, входя в особняк, где размещался литературный музей, Астров знал, что над стихами его почти наверное поиздеваются. Он долго топтался на коврике у входа, счищая воду и грязные листья, потом стал подниматься по лестнице.

+В небольшой комнате сидела самая разнообразная публика. Там были и почтенные стариканы, и нагловатая молодежь, и люди артистического круга, и даже какой-то кавказец или азербайджанец.

В тот день новичков оказалось трое: Астров, юноша из театрального института и молодая женщина.

Женщина потупилась и скромно уступила место на Голгофе другим претендентам.

- Хорошо, если Надя добровольно отказывается от первенства, то мы предоставим право читать свои стихотворения... э... Александру Астрову и Святославу Козореву. А Надежду мы заслушаем в следующий раз.

- Скажите, а "Астров" - псевдоним? - спросил некто.

- Нет, это моя фамилия.

- А-а, а то я вспомнил: папиросы такие есть, так называются.

Кругом захохотали.

- А где Вы учитесь или работаете?

- А сколько Вам лет?

- А давно вы пишете?

- Ну, читайте, пожалуйста!

Саша кивнул.

При его чтении стояла напряженная тишина. Было неприятно существовать в абсолютной тишине, потому что символическое значение ее было - провал. Почти так и вышло.

- Откровенный романтизм, - сказал Моисей Долгович, чуть зевая.

- А разве это плохо?

- Нет, но это романтизм! Школа высокой поэзии...

В течение двадцати минут он разбирал стихи.

- "Когда нам хрупкой ночью снится / Души исчезнувший напев" : из расхожих и дежурных эпитетов. "Я не стану дарить вам хороших и правильных истин" : хорошо, но калька. "Для чего мы забыли бога - Христианского бога души..? : в смысле "Покаяния" Абуладзе, что ли? "И молитвы о смерти в миг" : ого! о почетной смерти печется!

Но несмотря на жесточайшее "избиение" слабых мест, Долгович обратил внимание на строки, несущие смысл в самой глубине своей. За что Астров был ему благодарен.

- И все-таки: сколько здесь ляпов, - вздохнул Долгович. - Позвольте спросить Вас, Александр, что такое "третировать"? Я понимаю, что это значит вообще не обращать внимания на врага или же так вот подзуживать, подширивать его. Не подходит по смыслу здесь... Или вот: "Вы яркость талантов сбываете в складчину..." До чего же лихо! Это дюже лихо, я вам скажу!

- Да, талантов - как собак нерезанных! - огрызнулся Астров.

- Но разве не имеет права поэт на свои выразительные средства? - вступился Святослав.

- Имеет. Но "ужас в слепых глазницах", признаться, чрезвычайно сильное по своей нелепости и необъяснимости средство. Александр, здесь, в этой подборке, многое хорошо, но старо. Вот Вам, сударь, два совета. Первый: представьте вживе то, о чем пишете. Второй: выйдите, ради Бога, из порочного круга ассоциаций, как Вы сумели два-три раза сделать в концовках стихотворений. Вы, сударь, не обижаетесь?

После Астрова принялись за Святослава.

 

Очередное поражение не смутило Астрова. Стихи действительно напоминали больше рифмоплетство, чем поэзию. И кроме благодарности, ничего не стоило испытывать за великолепную трепку.

Астров стал посещать еще и секцию прозы. Там собиралась более профессиональная публика, многие публиковались. Да и атмосфера здесь дышала праздником. Судили резко, но исключительно доброжелательно. Если после поэтических вечеров в среду не хотелось, чтобы люди называли поэтом, то на "розе" Астров отдыхал душой, ибо чувствовал, что все вокруг - его друзья. А еще бывали чаепития с баранками и тортами.

Писались удивительные рассказы. Легкие, прозрачные, они почти не имели сюжета - и тем были прекрасны.

- Где же сюжет? Разве это рассказы? - горестно восклицала Лидия Николаевна. Она писала о женщинах, обыкновенно - истории с тяжелым концом. Действие в ее рассказах целиком подчинялось логике.

Покачивали головами. Слишком уж непривычно начинал Астров. Не с повестей о старушках и покинутых деревнях, как большинство. ("Молодежь чувствует отрыв общества от своих корней, потому - обилие стариков и старух в произведениях молодых авторов", - говорили.) Но с лирических, наполненных песнями произведений.

- Нет, так нельзя судить, - не соглашался ведущий секции, Георгий Антонович, - Саша встал не в тот смысловой ряд, о котором Вы говорите, Лида. Я бы выделил... троицу такую: Бунин, Паустовский, Пантелеймон Романов. Саша работает... в их жанре.

- Имитация? - удивилась Лидия Николаевна.

- Что Вы, что Вы?! - замахал руками ведущий, заметив расширившиеся глаза Астрова. - Я вспомнил их для того, чтобы доказать право на существование бессюжетного рассказа.

Георгий Антонович интересно говорил. Слова свои он сопровождал легким движением губ, отчего изредка раздавался специфический звук.

- Но ведь сюжет есть! - восклицал другой из участников секции. - Самый склад есть сюжет.

- Да, здесь сюжет запрятан в язык, - согласилась Лидия Николаевна.

Там же Астров впервые увидел Аренсона. Это был человек с черными волосами и бородой, похожий на сионского мудреца. Он причислял себя к литературной школе со столь сложными принципами, что и название представлялось проблематичным. Он вращался в научных кругах, потому проза его была насыщена заумью, сюрреализмом и изысканиями московских космополитов.

Любимой позой Аренсона была такая: одна нога на другой, рука подпирает подбородок, голова склонена набок, возникают записи в блокноте. Астров поеживался, взглядывая на эту хитрую паукообразную птицу в кресле.

Такая дружественная атмосфера царила на этих заседаниях, что никому не хотелось расставаться. Ближе к полуночи нехотя поднимались с мест, продолжая беседу, и, сопровождаемые взглядом заспанного сторожа, выходили на улицу. Медленно шли по пустынной проезжей части, все еще обсуждая что-нибудь.

- Вы видите надежду литературы? - кричала Лидия Николаевна.

- Надежда ее в любви, - говорила Наденька Полесова, автор смешных новелл в одну-две страницы.

- А вы читали последний номер "Современника"?

- Георгий Антонович, я Вам позвоню завтра?

- Конечно, как договорились.

Астров приходил домой, принимал горячий душ и лез в постель. Долго не засыпал., вспоминал диалоги, чтения. Сны после этого поражали фантастичностью и пестротою красок. А однажды ему даже приснился рассказ.

Утром Саша записал его.

"Он не торопясь брел к автобусной остановке и радовался июньскому дню.

...Желтый киоск недавно увезли куда-то, подняв краном и поставив на грузовик. Курильщики на время лишились покоя, дети - "жувачек", но все равно в воздухе висел тонкий аромат сливочного мороженого.

Автобус большой, тот желтый, который встречаешь везде, но и он наполнен людьми. Один из самых "резиновых" автобусов.

К окну не протиснуться, и он завис, держась за ручку люка в крыше. Верный своим принципам вежливости, он стал смотреть в окно, а не оглядывать, будто расстреливать взглядом, попутчиков.

Даже во сне он не очень любил ездить рядом с красивыми девушками. Не мог удержаться от того, чтобы не пялить на них глаза.

Прямо перед ним стоял рыжеволосая девушка. Смущала коса, перекинутая на грудь. Красивая?

Он отвел взгляд в сторону и похолодел.

Он встретил черные глаза другой. Не обрадовался, но испугался! Она смущенно потупила взор, но едва он отвернулся, снова заинтересовалась им.

Пускай смотрит. Она ничего себе. Волосы интересные, темные, не разберешь - то ли иссиня-черные, то ли просто темные, в завитках.

Однако если он краем глаза наблюдает и все видит, то, очевидно, и она видит.

Очень занятно... Но кто она? Развязные девчонки и ведут себя соответственно. Такие же больше молчаливы. Труднее добраться до огонька души.

Д и нужно ли добираться?

Многое совершается и без него. Встретились на Бродвее, погоготали немного... И как посмотришь - хорошие же девчонки! И шейки еще нежные, и голосок пока не пропитый... И жаль, что буквально через день...

Неожиданно он заметил, что смотрит прямо в затылок русоволосой девушке, а та несколько раз крутила головой, передавая деньги на билеты, и заметила, конечно же, его пристальный и мечтательный взгляд.

У нее тоже профиль хороший. Не народная красавица - "разбавлена" городом, но все-таки очень мила. Что она думает и чувствует? Я смущаюсь перед черноволосой - она смущается передо мной. Угадал? Скорее всего, нет. Очень уж спокойно себя держит.

Он снова устремил свое внимание на черноволосую. Автобус качнуло, и она была вынуждена опереться на его полусогнутую руку.

Черт!

И, верный своим принципам, он посмотрел в окно, улыбнувшись слегка фатовски.

Рука исчезла с руки.

Ну и ну!

Машинально он сунул свой билет в карман ветровки. И тут же спохватился.

Совсем нехорошо, будто карманы проверял. Ой, идиот!

И совсем некстати  снова улыбнулся жалкой полуулыбкой".

Потом странный сон оборвался, рассыпался на кусочки, и Астров проснулся в холодном поту. Придя в себя, он прошлепал к окну и закурил, хотя никогда в жизни этого не делал. Приснится же...

 

VII

 

Allegro  moderato

 

В оперном давали "Кармен".

Восьмая у Бизе по счету, но не последняя, вначале опера вызывала только отрицание. Но что случилось после!

Великий Чайковский писал через два года после премьеры: "Я выучил ее наизусть, всю от начала до конца".

И вот Астров слушал ее в своем городе. Увертюра опьянила его. Литавры, духовые... Астров плохо разбирался в музыкальных тонкостях и вряд ли мог оценить истинное мастерство композитора.

Но опера была прекрасна!

Необычайные богатства и свежесть гармоний рождали оптимизм.

Астров поражался тем бурным событиям, которыми ознаменовалось начало осени.  И не вполне ясно представлял себе, что же ждет его еще.

В театре можно было отдохнуть. И он смотрел на прекрасные декорации, костюмы и старался погрузиться в музыку.

Жаль, что солисты немного дурно справлялись с партиями. Знаменитый Канокин делал свое дело прекрасно. Недавно он отметил свое пятидесятилетие. Ему льстило, что все знают о его юбилее, о его таланте, он поет завидную партию Хозе.

Но певицы портили все впечатление. Им явно не хватало голоса. Выглядели они, впрочем, хорошо.

"Ария о цветке" Хозе очаровала Астрова. Поэтому он весьма удивился, заметив, что исчез во время антракта его сосед - баскетбольного роста молодой человек.

 

В зале сидела разнообразная публика. Толстые тетки в серых юбках, мальчики в строгих костюмах, в сопровождении заботливых мам, молодые парочки, занимавшие места в бельэтаже, одиночки, внимательно слушавшие оперу, а в антрактах отыскивавшие друг друга и заводившие серьезные разговоры о мелосе, журналисты, русские, иностранцы.

На премьере присутствовала делегация из города-побратима в Словакии. Вместе с ними, естественно, был и наш первый секретарь обкома.

Почти трагедия абсурда заключалась в том, как сосед Астрова стал слушателем "Кармен".

Он познакомился как-то вечером с хорошенькой девушкой, шедшей через тенистый сквер неподалеку от театра. Разговорились. Девушка танцевала в балете. Не прима, но быстро прогрессировала.

Они несколько аз встретились, сходили в кино, в престижное кафе, недавно открытое в городе.

Потом он долго не видел ее, а когда встретились вновь, получил приглашение прийти в театр и посмотреть на ее танец.

Ему понравилось это, так как он мог бы вволю налюбоваться на ее красивые ножки. Что там эта пушистая гадость вокруг пояса! Остальное все видно!

Она отличалась вообще строгим нравом.

В театре он пожалел о потерянных четырех рублях, потраченных на билет. Музыка его утомила немного. Лучше бы он выпил в тот вечер пивка с друзьями!

В антракте молодой человек баскетбольного роста поднялся с места и ушел.

 

В фойе Астров увидел Маслова. Два года назад они вместе занимались в кружке поэзии, организованном в их микрорайоне поэтом Татьяной Ульяновой.

За эти два года Маслов сильно изменился. Пополнел, сделал новую прическу. По-прежнему веселыми оставались глаза.

Столкнувшись с Астровым, он улыбнулся и протянул руку.

- Сколько же мы не виделись? - спросил он.

- Ой, и не вспомнить. Как тебе премьера?

- Вроде бы ничего, хотя...

- Вот-вот...  Пойдем, пройдемся по фойе. Неплохо было бы, согласись, задействовать здесь толковых гастролеров, из Берлинской оперы, например...

- Тогда уж надо требовать не только "Кармен", но и "Лоэнгрина", "Аиду", "Русалку"...

И он запел вполголоса: "Ах, мне ль твое презренье преодолеть душой..?"

- Ты слышал "Лоэнгрина"? - обратился он к Астрову. - Такая чистая, поэтичная опера! А каково в ней вступление! Кристальная ясность, а потом - валторны... Словно бы волна - звук...

- Ты любишь Верди?

- Ты еще спрашиваешь!

- А у нас ведь дают "Риголетто".

Друзья прошли мимо открытых дверей буфета, в котором толпились люди.

Маслов, как понял Саша, окончательно стал театралом. Еще тогда,  два года назад, он неожиданно ушел из кружка, охладев ко всему, и погрузился в свою избранную жизнь. Он смотрел пьесы, писал даже рецензии на них, сочинял сам... Затем увлекся оперой... Вечерняя жизнь заслонила собою все, и прежние знакомые исчезли мало-помалу из его жизни. Все реже звонил ему и Астров.

Вспомнилась вдруг тогдашняя шестнадцатилетняя обидчивость. Вспомнился и уход Маслова из кружка. Это произошло после бурного обсуждения трех стихотворений, написанных Масловым вманере, совершенно отличной от нормальной. После чтения осталось впечатление краха, разрушения основ.

 

Ульянова, воспитанная на поэзии шестидесятых и питавшаяся соком поэзии семидесятых, напала на стихи Маслова яростно и бескомпромиссно. Для затравки поговорили о молодежном максимализме, затем Ульянова, протерев очки платком, водрузила их на нос и методично начала разбирать и разбивать позиции Маслова.

"Что она говорит?" - ужаснулся Астров.

За Маслова вступился поэт-хиппи. Он развил целую теорию об особом языке поэта (Маслова), о новом стихотворчестве, о разрушении стены и получении целой груды кирпичей, из которых предстоит построить новую стену.

Но то был единственный защитник. Сам Маслов защищался яростно, остро, но выстоять не мог. В его стихах поселился абсурд. Только странный какой-то абсурд. Правильный абсурд в клетчатых штанишках.

Ульянова носила джинсы.

Астров не поддерживал Маслова, а только сидел и внимательно слушал дискуссию.

Позже Астров придет к мысли о необходимости крепко стоять друг за друга в начале своего пути. Только так молодые поэты могут не потерять себя под неизбежными молниями критики.

- Ты пишешь? - спросил он Маслова, когда прозвенел второй звонок и пора было идти в зал.

- Немного, - улыбнулся тот. - Вчера закончил маленькую пьеску. Я думаю, что весьма оригинальную.

- Мы можем встретиться завтра?

Маслов наморщил лоб, как чрезвычайно занятой человек и попросил перенести встречу на послезавтра. Завтра у него - встреча с каким-то новомодным архитектором..

- Тогда до послезавтра!

Пока не поднялся занавес, Астров размышлял над тем, как причудливо складываются жизненные пути его знакомых. Но вот свет стал меркнуть, музыка вновь захватила его, и он быстро перестал завидовать тому, как мало потребовалось Маслову на вхождение в мир, на возмужание. Неожиданно посетила мысль о потере чистоты сердца.

 

VIII

И в этой мутной, ворчащей

воде, в этой белизне, во всем

 этом спокойствии есть какая-то

мучительная грусть, горькая,

печальная сладость.

 

Э. Золя. "Снег".

 

Наконец пришел такой день, когда можно было говорить о конце осени. Ярослав ощутил это еще в постели, по тому особенному утреннему цвету неба, который напоминает сразу две вещи: опавшие лепестки светлой розы и чистый, прозрачный лед на реке. Дождей как бы и не было; улицы чернели подмороженной землей, зеленые заборы и стены домов словно замерли во времени, движения не чувствовалось никакого: ни робкого трепета деревьев в садах, ни скрипа открываемой форточки, ни лая собак, - даже старухи в этот час не подавали признаков своего существования, а точно мумии стояли в калитках и застывшими глазами смотрели  на улицу.

"Надо бы сбить оставшиеся яблоки,2 - подумал Ярослав, глядя сквозь стекло в хмурый сад. Темные стволы яблонь и слив смутно ассоциировались с осенней тоской по жизни. Все эти ветви, переплетенные в один трагический узор, символически говорили о новой поре жизни, наступившей в частных кварталах.

Ярослав был убежден, что люди многоэтажек не могут так понимать, так чувствовать уход осени, как он сам. Мир частных кварталов - совершенно особенный. Только здесь человеку дано счастье полноты существования и полноты памяти. Он мог бы в любую секунду оживить в себе воспоминание о том, как выглядели его дом, сад, улица пять, десять, двадцать лет назад... Здесь и ностальгия по том, что все уходит, и радость, что все же ты живешь в счастливом сцеплении двух начал - природы и города.

Ярослав знал, в чьем саду раньше зацветают вишни и у кого самая вкусная алыча, мог сказать, у кого из соседей какое увлечение... Например, сосед слева - отставной генерал, воспитывает любимую внучку, а в свободное время мастерит забавные штуковин, которые умеют ездить, прыгать и пищать. А сосед справа любит собак. Одна его овчарка катала на себе маленького Ярослава верхом, а зимой ее запрягали в санки мальчика.

Дом Ярослава стоял на улице, сбегавшей по склону холма к реке. Такие улицы были более городскими, чем все новые. Они никогда не асфальтировались и не знали каменной брусчатки, но зато они видели стрелецкие полки Алексея Михайловича и знали твердые шаги его державного сына.

Если идти, поглядывая по сторонам, то часто можно заметить стены какой-нибудь заколоченной церкви. Ярослав вспоминал это, заслышав перезвон, доносившийся от кафедрального собора в десяти минутах ходьбы...